Михаил Стельмах - Большая родня

— Марк Лебедев. С Поволжья.

— Давно у нас живете?

— С двадцать первого года. Во времена голода привезли сюда.

— Лев Орленко. В прошлом батрак, теперь председатель комсомольского коллектива, — подал руку Софье смуглявый юноша.

— Софья Кушнир, батрачка — в прошлом и теперь.

— Зато в будущем не будешь.

— Уже заглянули в мою судьбу?

— Заглянул, Софья, — твердо промолвил Орленко. — Вспомнишь мое слово через пару лет.

— Вспомню, — вздохнула девушка. — С работы идете?

— С работы. Болото приводим в порядок. Хотим, чтобы не волчьей ягодой, а садами шумело оно, клубникой краснело… Это комсомольский билет в руке?

— Комсомольский. Сегодня получили, — ответила с волнением.

— Так потерять можно.

— Не потеряю. А вы где свой носите?

— У сердца.

— И мы положим возле сердца, — ответила Софья за всех девчат.

Подъехал трактор. Софья, потянув за руку Василину, бросилась к нему. Задымленный чубатый тракторист вскочил на землю и будто прирос к ней.

— Ох, и машина! — восторженно вырвалось у Софьи. — К ней можно прикоснуться?

— Можно, — великодушно сказал тракторист, так, будто он по меньшей мере дарил девушке все богатства.

— Теплая, как человек, — уже кругом осматривала машину. — Василина, потрогай… — Она прямо умирает по трактору, — объяснила парню.

— Софья…

— В самом деле? — заинтересовался тракторист. Василина горела румянцем, уже не в состоянии и слова вымолвить.

— В самом деле, в самом деле! — ответила за нее Софья. — Вот поговорите с нею. Она уже знает, что такое радиатор и с чем его едят. — Метнулась к Югине, красноречиво показывая ей взглядом на оторопелую Василину и тракториста.

— Девчата, вам не страшно идти домой?

— Нисколько. А вам не страшно в лесу жить?

— Привыкли.

— Волки не нападают?

— Бывает. Иногда четвероногие, а иногда и двуногие.

— Как живется вам?

— Хорошо, девушки. Лучше всех.

— И всегда так было?

— Сначала тяжело приходилось, когда в лесах не было ни кола, ни двора. На земле спали, небом укрывались, огнем от волков огораживались… Государство нас на крепких ладонях подняло. Приходите в коллектив, посмотрите, что сделано нашими руками.

— Спасибо, придем.

— Привет Самуилу Полищуку. Мы сделаем рейд к вам, — проверим, как работаете.

— Прилетайте.

— По хлебозаготовке ваше село не первое.

— Зато и не последнее.

— Достойными будьте, — искренне прощается Лев Орленко, и волнительное тепло наливает Югину: в словах молодого председателя ожила большая родительская забота.

— Василина до сих пор с трактористом воркует. Даже возле руля умостилась. Вот тебе и тихая вода, — шепотом сообщает Софья.

По теплым дорогам расходится юность, неся в чистых переполненных сердцах молодую музыку надежд.

Луна натягивает над колыбелями долин золотые веревочки, переплетает пяльцами леса, и дорога уже речкой течет между подвижными тенями.

— Какие они хорошие, ребята наши, — задумчиво говорит Югина, по венцы налитая еще неразгаданной силой чувств.

— В самом деле, Югина, — поддерживает ее Василина.

— Особенно тракторист, — с преувеличенным согласием кивает головой Софья. — Такой хороший… и сразу руль доверяет.

— Софья…

— Новую жизнь строят, — продолжает Югина. — Отстали мы от них. Догонять надо.

— Югинка, чем же мы их догоним? — доверчиво тянется Василина к подруге.

— Всем, чем сможем. Нам теперь глаза открыли, сколько мы можем сделать. Я в созе буду работать, неутомимо…

— А я з отцом буду следить, чтобы никакая нечисть наши леса не обкрадывала. И посадку сама засажу… самыми лучшими деревьями… Югина, это тоже комсомольская работа?

— Тогда я за Варчуком прослежу. Узнаю, куда он хлеб запрятал. Помните, девчата, слова Ленина: «Борьба за хлеб — борьба за социализм…» Кончится мой срок у Варчука, тоже в соз запишусь. Примете, Югина? — присмирела Софья.

На дороге показалась телега. Девчата притихли, пристально глядя вперед. Скоро к ним подъехала подвода, и подруги обрадовались, увидев Мирошниченко и Бондаря, с шумом и смехом бросились к ним.

— Приветствую вас, наша смена, — сердечно поздравил их Свирид Яковлевич. — Достойными будьте высокого звания… Растите большими, мужественными, правдивыми, красивыми.

— Спасибо, Свирид Яковлевич. Куда вы против ночи?

— За вами, полуночницы, — улыбнулся.

— Свирид Яковлевич озаботился: где наши дети задержались? Вот и выехали встречать вас, — объясняет Иван Тимофеевич Югине.

Девушка ласковым и признательным взглядом смотрит то на отца, то на Мирошниченко.

Воз покатился сухой корнистой дорогой, зашевелились леса, перемещая тени и лучи.

— Споем, дети? — прищурился Мирошниченко.

— Споем, Свирид Яковлевич, — сразу же, не стесняясь, отозвалась Василина. За голос удивительной красоты девчата прозвали ее лесным соловушкой. Она первая всколыхнула ясную вечернюю прохладу, молодой порыв подхватил песню на крылья и покатил в леса, и, словно эхо, ее начали догонять мужественные затвердевшие голоса.

— За Ивана Тимофеевича! За Ивана Тимофеевича голосую! — прямо от двери, войдя к сельстрой, крикнул невысокий ширококостный Степан Кушнир. Не прося слова, подошел к столу и, не обращая никакого внимания на президиум, заговорил громко и уверенно:

— Кто из нас товарища Бондаря не знает? И мы знаем, и комсомолята знают, — встал на цыпочки и обвел взглядом всю молодежь, сидящую в глубине сельстроя. — В империалистическую Бондарь немцев бил, в гражданскую — с контрреволюционными гадами боролся, он и жизнь по-новому, по-новому понимает. Вот возьму я простое дело — образа. Какая Марийка ни упорная баба, а в горнице уже нет ни одной, ни одной иконы. Правда, — глаза у Кушнира брызнули смехом, — здесь и я помог Ивану Тимофеевичу. Прихожу как-то к нему перед праздниками, а у них дома, а у них дома…

— Степан, хватит! — попросил Иван Тимофеевич из президиума.

— Дали человеку слово — пусть говорит, — отозвался чей-то шутливый голос.

— Правильно, товарищи. Бондарь никогда мне высказаться не дает. Привык, что мы теперь друзья с ним. Инициативу убивает.

— Какими словцами бросается!

— Конечно. Газету я сначала читаю, а потом курю. А ты, Поликарп, сначала куришь, а потом… Да. Так дома у них такое делается, что хоть от дому отрекись. «Я тебе есть не дам, я тебе жить не дам, безбожник!» — кричит Марийка и выбегает из горницы.

— Ну брось, Степан.

— Эге, так и брошу. Товарищ председатель, призовите к порядку недисциплинированного члена президиума товарища Бондаря… Дело же выходит такое: перед праздниками Марийка сняла образа, вымазала стены, и, пока собралась снова вешать своих бородачей, Иван Тимофеевич влет приспособился украсить светлицу портретами и картинами. Вот и началась между хозяином и хозяйкой дискуссия. Если бы не я, оно бы и до ухватов дошло… Выбежала Марийка, а Иван Тимофеевич открыл окно, подошел к образам, которые один на одном кипой лежали, и говорит: «Все равно скоро свою бабу не усмирю, так давай выбросим это лубьё на улицу. Заодно пусть уж накричится». «Глупый» — говорю я ему…