Михаил Стельмах - Большая родня

— Поедет! Только об этом и разговоров. Литературой обложилась, ест, а не читает. Боюсь, что болотная горячка в книжную превратится.

— Следи за ней. Пусть не перегружает себя.

— Уследишь! — Без тени осуждения, даже со скрытой гордостью промолвил Иона. — Начал я выносить книги из дому, так она додумалась их вместо грелок прикладывать. Не знаешь мою Илянуцу!

— Знаю. Береги ее.

— С гражданской берегу. Раньше беспрекословно слушалась. Правда, тогда я парнем был, — засмеялся, сверкнув ослепительными высокими зубами. — Сегодня она меня уже совсем убедила, что прибугские плавни всем похожи на придунайские. — Сел, скрестив руки на углу стола, так, как кладут их на эфес сабли.

— И какой вывод?

— Не маловажный: мелиорация прибугских плавней — это прекрасная подготовка к будущим работам в Бессарабии. А потом на меня напала — мало внимания болотам уделяю. Бюро райкома пригрозила. И знаешь, Павел Михайлович, может осрамить на весь район.

— А это уже от тебя, от твоей работы зависит.

— Она бы хотела, чтобы все время на болотах кис. А тут, как на зло, утром приехали мелиораторы. Едва усмирил свою: хотела с ними на Кругляк поехать.

— Возвратились с болот? — заинтересованно спросил Павел Михайлович.

— К сожалению, возвратились. Эти из очень быстрых, — осуждающе промолвил Иона. — В Доме крестьянина отдыхают.

— Сейчас вызовем, — поспешно вышел в коридор. Оттуда зазвенел молодецкий голос:

— Я одним лётом. Курьерским!

Бойкие шаги затопали на крыльце и затихли во тьме.

— Иона, ты уже получил скот и инвентарь для соза «Серп и молот»? — встал на пороге Павел Михайлович.

— Не получил. Не помог даже кавалерийский напор, — набежала тень на высокий лоб, осыпанный черными шарами кудрей.

— Плохо. Это тяжелое село. Бондарю в первую очередь помочь надо. Как квалифицируешь задержку?

— Квалификация такая, что и сердиться не имеешь права: рост созов.

— Задержка приятная. Но все-таки задержка. Когда пообещали помочь?

— Дней через десять. Мы не первыми стоим в списке.

— Совсем плохо. Надо, чтобы созовцы раньше всех засевали поля. Это наглядная агитация. Бондаря не обижай. В его селе знаешь, какое кулачье.

— Что можно будет сделать — сделаем. Себя не пожалею. Для Ивана Тимофеевича получил немного пшеницы с учебно-исследовательских участков сельскохозяйственного института. Обрадуется человек. Посмотри, какое за зерно! Из бронзы литое, — высыпал из пакетика на узкую ладонь красную россыпь.

Павел Михайлович, сдерживая дыхание, наклонился над ней.

— Хорошее, хорошее зерно. Вот что нашему полю снится… Вдовам и сиротам закончили хлеб собирать?

— Закончили. Комсомолия за это всеми силами взялась. Особенно отметились девчата с Новобуговки: Югина Бондарь, Софья Кушнир и Василина Пидипригора.

— Славные девчата. Видел их в райкоме при вручении комсомольских билетов. Иона, могу тебя порадовать: фильм «Бессарабская коммуна» будем демонстрировать в каждом селе. Знаешь, сколько он мыслей вызывает у крестьян? Вчера специально сидел в ивчанском клубе. Восхищение весь зал охватило.

— Кусок жизни, Павел Михайлович.

— Верно, это кусок жизни. После сеанса подошла ко мне целая делегация крестьян. Вышел один вперед, сам весь в морщинах, руки черные, крепкие, как корень, грудь как у молотобойца, а глаза надеждой полыхают.

— Дорогой товарищ, а это не туман мы видели? Не подкрасили картину? — спрашивает.

— Правду не надо подкрашивать, — отвечаю.

— Эх, и жизнь у людей… как праздник. А может, все-таки в картину подпустили немного тумана?

— Езжайте — увидите. Это же недалеко; от Крыжополя каких-нибудь двадцать километров.

— А таки поеду, — решительно махнул головой. — Если хоть половина правды живет в картине — сразу же запишусь в коллектив.

— Значит, запишется и других за собой потянет. Как его фамилия? — вытянул Иона из гимнастерки небольшой блокнот. — Денис Хоменко? Знаю, знаю. Большая семья у человека, жена недавно умерла. Я уж с него глаз не спущу.

— Не спускай. Толковый крестьянин.

На улице загомонили голоса.

— Идут мелиораторы.

— Как они тебе? — спросил, зная товарищеский характер Ионы: легко знакомиться, заводить дружбу и верно оценивать людей. Не было ни одного села, ни одного хутора в районе, где бы Иона не имел приятелей, где бы он не был желанным гостем и советчиком.

Когда же наступала осень и перекрестные голоса девчат засыпали свадебными песнями все улицы, Иона должен был почти каждое воскресенье выезжать в села, иначе кровно обидел бы своих друзей.

— Мало понравились. Узенько смотрят на мир. Придется пощипать их. В особенности старого, — это, кажется, спецхвастун. Он и землю и науку может, как кувшины, прикрыть бумажками. К тому же еще какие-то сомнения грызут старика. А какие — не ухватил, — неохотно ответил Иона. Неприятные воспоминания передернули его подвижное лицо. — Молодой — ничего парень, только несмелый, очевидно, за авторитеты обеими руками держится.

Мелиораторы вошли в кабинет.

— Олег Фадеевич Чепуренко, — горделиво отрекомендовался немолодой дородный мужчина. Массивная лобастая голова его суживалась книзу и заканчивалась конусом блеклой травянистой бородки.

— Владимир Слободенюк, — поклонился худой юноша с большими задумчивыми глазами.

— Просим, садитесь. Как вы съездили?

— Напрасно убили время. Ваш заврайземотделом большой оптимист, — заколебалась на белой рубашке бородка Олега Фадеевича.

— А вы большие пессимисты?

— Нет, мы люди реальности и точности.

— Так это совсем хорошо.

— Неплохо, — пренебрежительно согласился Чепуренко. — Наука любит точность, а не всякие поэтические излияния.

Слободенюк поморщился. Ионе показалось, что молодому специалисту не раз приходилось слышать эту менторскую сентенцию из уст старшего коллеги.

— Любая наука, если она наука, поэтична, — осторожно поправил Павел Михайлович.

— Ну, это выдумки ловких поэтов и фантазеров, примазывающихся к науке, — беспрекословно и уверенно отрубил Чепуренко.

— Я с большим уважением относился бы, например, к Ломоносову, Менделееву, Лобачевскому.

Тень бородки Чепуренка юлой завертелась на его широкой груди, а взгляд изумленно и вместе с тем со скрытым недоверием вперился в секретаря райпарткома. Павел Михайлович спокойно перехватил это раздвоение в глазах немолодого мужчины.

— А Вильямс, Мичурин, по-вашему, не поэты? Они в горькую воспетую землю не стон, не безнадежность песни, а сердце свое, как наиболее дорогое зерно, вложили. И мир увидел землю другой, какой она станет завтра для нас, для всего человечества. Так это, по-вашему, не поэзия? Ученый, не имеющий поэтической фантазии, — это сумка старца, набитая кусками фактов. А творец — всегда поэт… Вы знаете, что Ленин на одиннадцатом съезде партии о фантазии говорил?