Владимир Лидин - Три повести

— Мне нужен билет до Ростова… вот здесь все мои деньги — двести двадцать рублей.

Он махнул рукой, даже не дослушав:

— Тут за три дня надо в очередь встать.

Наташа тотчас потеряла его. Она обошла стороной вокзальную площадь с молчаливым скопищем людей, ждущих уже не первые сутки посадки. Она знала, что завтра же или еще через несколько дней может хлынуть и этот город к заставам, только на этот раз не протянется спасительная рука Голованова…

Площадь уже опустела. Продавец, торговавший водами, закрывал киоск ставнями. Наташа перешла площадь и села на скамейку городского скверика. Нет, Голованов не вернулся. Мимо прошла женщина и вгляделась в нее.

— Или потеряла что, милая? — спросила она, садясь рядом с ней на скамейку.

Ее красивое лицо с большими глазами было участливо. Наташа кивнула головой, — ответить она не смогла, боясь снова заплакать.

— Я за вами давно наглядаю, — сказала женщина. — Треплет вас из стороны в сторону, як хусточку ветер… Може, помочь чем надо — скажите.

Она говорила мягким грудным голосом — большая и спокойная, и Наташа все рассказала ей.

— Что ж, вы на Дон, и я на Дон подаюсь, — сказала женщина. — Давайте вместе держаться. — Она подсела ближе, домашняя, теплая, точно не брела так же куда-то в безвестную степь, а только что вышла из дома. — Подняло людей с места, як листячки осенью, — сказала она, глядя перед собой на сильно пахнувшие к ночи левкои. — Вот и я из Кривого Рога четвертые сутки все двигаюсь… спасибочки кто подвезет, а то и с узелком за плечами, что твоя побирушка.

— Как вас зовут? — спросила Наташа, чувствуя себя уже не столь одинокой.

— Грибова моя фамилия. А зовут меня Феней. Кривой Рог знаете? Там у меня муж шахтером работал.

Она сдвинула платок и спокойными руками заправила выбившиеся волосы. Была какая-то обстоятельная хозяйственность во всех ее движениях.

— Я была бы рада, если бы мы вместе держались, — сказала Наташа несмело: она боялась, что женщина может встать и уйти…

Но женщина не уходила.

— Цветы хорошо пахнут… Чудно́, — сказала она затем. — Кажется, и радости уже никакой не осталось для человека, и все вокруг словно рушится… а нет — живет человек и от своей надежды не отказывается.

Был вечер в ее доме — совсем еще недавно, меньше недели назад, и сидел Макеев и ел кислое молоко, и словно отодвинулась тогда несчастливая жизнь с Грибовым (бывает так — и человек не плохой, да характеры разные), и казалось — вот только протяни руку к своему счастью, только возьми его… Она стряхнула с себя это минутное раздумье.

— Я тут с шофером одним сговорилась, — сказала она деловито. — Може, утречком на Запорожье пойдут. А от Запорожья только бы до станции Цаплино добраться, там у меня брат на железной дороге работает.

Она поднялась со скамейки, и Наташа пошла за ней в неизвестность. Разлука разъединяла людей, но и родство, рождавшееся из общности судеб, соединяло неожиданно. Их пропустили вскоре через проходную будку во двор авторемонтных мастерских: Феню здесь уже знали. В красном уголке, где еще висела старая стенная газета, было сложено на пол несколько снятых с машин сидений.

— Вот мы и дома, — сказала Феня спокойно. — Хоть и не завидно, а все-таки крыша. — Она достала корзиночку и аккуратно выложила на разостланную газету на столе хлеб, масло в чайной чашке и жесткую копченую колбасу. — Кушайте, Наташа, — пригласила она, как у себя дома за столом. Потом она сбегала куда-то и принесла кипятку. — Вы, Наташа милая, не стесняйтесь и кушайте, — говорила она певуче и ласково, и ее большие красивые глаза с какой-то пристальной грустью смотрели на спутницу. — Ведь главное, чтобы человек от чужого горя не отказывался… тогда и свое горе легче нести.

Она все незаметно ловкими, заботливыми руками придвигала ей то масло, то хлеб. И все отчаяние этого вечера, все одиночество в незнакомом городе, которые она, Наташа, испытала, — как-то отошли в сторону… Она знала теперь, что они доберутся до Дона, а если даже и не доберутся — все не так страшно с этой душевной, вероятно сумеющей спокойно принять любые испытания, женщиной.

— Только не оставляйте меня, — сказала Наташа, открываясь в своей беспомощности.

В теплый по-летнему вечер Макеев подошел к колодцу на степи. До города оставалось три километра. Степь, жестко опаленная к осени, белесо и рыже лежала впереди, и небо без единого облачка обещало назавтра такой же жаркий осенний степной день. Возле колодца, где всегда в этот час поили скот и лошадей, сейчас в необычной пустоте стоял одинокий канареечного цвета шарабанчик. Какая-то машина в нем, закутанная в ряднину и наспех, как попало, перевязанная веревками, просвечивала никелевыми частями. Испуганный парень с длинной, тощей шеей, поивший лошадь из худого ведра, опасливо поглядел на Макеева.

— Куда же вы идете, дядько? — спросил он плачущим голосом. — Та нимци вже в городе.

Он вылил остаток воды из ведра и, торопливо взнуздывая не напившуюся как следует лошадь, рассказал Макееву, что немцы подошли утром к рабочей слободке и теперь, наверное, уже вошли в город.

— Я сам с молочного завода, — сказал он, взбираясь на канареечный свой шарабанчик. — «Червонный Буг», може, знаете? Тикаю до Мелитополю.

— А это что везешь? — спросил Макеев строго, показав на странную укутанную машину в шарабанчике.

— Так це ж сепаратор… може, на другом заводе сгодится еще. Мени б тилько з ним мимо Херсона проскочить… а там я вже в Мелитополи.

Он задергал вожжами, и лошадь неохотно побрела от воды. Скоро шарабанчик, пыля, запрыгал по степной дороге.

Макеев остался один. Его большие руки с толстыми венами, красноватые от железной руды, поправили лямки вещевого мешка за спиной. В город он опоздал — в городе были немцы. Он постоял у колодца и в раздумье стал опускать в него ведро на цепи. Звено за звеном развертывалась цепь, точно вся его, Макеева, жизнь. Потом мерными оборотами железной рукоятки он вытянул ведро и припал к его краю разбухшими от зноя и жажды губами. Вода пахла прелым деревом сруба и степной горечью. Он пил долго, уже без желания, как бы напиваясь впрок для предстоящих ему испытаний. Потом он отставил ведро и отер ладонью усы, тоже пахнувшие теперь прелым деревом.

Вечер ложился на степь. Первая розоватая тень нежно пробежала по ней, и небо стало той сиреневой вялой синевы, которая означает приближение звезд. Макеев пошел сбоку степной дороги, по жесткой и придавленной не одним колесом траве. Скоро в мареве виден стал город. Обычно движение жизни — повозки, скот, машины, проносившиеся в облаках степной пыли, — говорило о близости большого города. Сейчас все было безмолвно и тихо, и казалось, что степь притаилась в ожидании предстоящего зла. Город пустынно нарастал впереди. Уже стали видны трубы кирпичного завода, потом насыпь железной дорогу потом элеватор и узкое, высокое здание паровой мельницы. Он пошел теперь по самой пыли. Сердце его билось непривычно — почти ощутимо толкалось оно ему в ребра. Полоска пота побежала по щеке из-под кепки. Где произойдет его первая встреча с немцами? Может быть, в последний свой час шагает он по степи, ставшей прозрачной и бескрайней к осени.