Владимир Лидин - Три повести

— Вы же пишите, Наташенька, — говорила Феня снизу. Ветер вздувал дождь, и ее красивое лицо было мокро. — Прямо на Кадиевку, до востребования пишите.

И Наташа в десятый раз отвечала:

— Напишу обязательно, — думая совсем о другом… Немцы были близко. Могла и Кадиевку захлестнуть война: успеет ли тогда уйти эта женщина, которую наверняка не пожалеют немцы?

Она перегнулась и позвала ее ближе, чтобы их не услышали.

— Слушайте, Феня, в случае чего, в Зимовниках моего дядю разыщите. Я его предупрежу. Он вам и поможет, и устроит вас…

Та понимающе кивнула головой. И вот уже уходил эшелон, и Феня, наклонившись от ветра, шла следом за ним меж путей, все отставая, и кивая, и махая рукой, пока не перекинуло поезд на соседний путь.

Только на шестой день Наташа добралась до казачьей станицы. Осень в этом году как будто запоздала прийти сюда, на Дон. Еще грело солнце, и рыжеватая степь оттаивала к полудню от утренних заморозков. Еще не все облетели в станицах деревья и мягко теплели желтизной. И побеленные хаты, и зрелый мир осени — все готовилось в эту пору к зиме, которая могла быть сытой и доброй… Но шла холодная и лютая зима войны. Уже копали противотанковые рвы и окопы, и жесткая безрадостная земля холодно рыжела. На опустевшей улице станицы не было ни одного человека. Только дед сидел на бревнышках возле околицы, словно выйдя погреться на октябрьском солнце.

Хата Икряникова была крайняя от балочки, по дну которой протекал ручеек. Молодая смуглая женщина навешивала на колья плетня глиняные горшки. Она вгляделась в приезжую.

— Вам кого? — спросила она.

— Мне нужен Икряников, — сказала Наташа.

— А зачем вам Икряников? — спросила женщина уже настороженно.

— Я из Кадиевки, от Ивана Никитича Икряникова.

Минуту спустя она вошла за хозяйкой в дом.

— Ах, радость какая, — говорила женщина, обтирая скамейку. — Сидайте… не знаю, как вас по имени.

— Меня зовут Наташа.

— Сидайте, Наташа… ох, и пыльная же вы со степи. Я только воды в рукомойник налью… я за́раз. — Она вышла в сенцы и стала наливать свежую воду в рукомойник. — Ну, как же он там, Иван Никитич, живет? — говорила она оттуда, — А мужа моего нема… давно ушел, еще с самого лета.

Двое ребятишек с такими же тонкими смуглыми, похожими на цыганские, лицами жались у двери. День за окном был золотой, и солнце лежало в хате, и красная большая герань на окнах тянулась к свету. Женщина сидела теперь рядом с Наташей на скамейке, тонкая в кости, с горбинкой красивого носа, со свободным сильным телом под легкой не по времени кофтой. Две золотые дуги серег свисали с маленьких мочек ее ушей.

— Ушел наш папка, — говорила она не то ей, не то детям. — А немцы придут, что тогда нам делать? Как, — спросила она быстро, — могут они и до нас прийти?

Не в первой хате и не первая женщина спрашивала об одном и том же.

— Папка бы был, — сказала она снова, — взял бы, казак, нас с собой в седло и увез. — Вдруг что-то темное, казачье, от вольности донской этой степи вспыхнуло в ее горячих карих глазах. — Все уйдем, — сказала она, — ни одна казачья жена не останется. Старики, может, какие, которым все равно где конец принять, те останутся…

Ее грудь под тонкой кофтой часто поднималась, точно страшную весть привезла с собой Наташа.

— Может, ничего и не будет… Немцы на зиму в степь не пойдут.

Но женщина уже не верила ей.

— Ах, папка, папка наш… хоть бы весточку о себе подал, — сказала она снова не то ей, не то детям. — Он бы вас, Наташа, вмиг отсюда переправил. Надо в станичном Совете узнать, може, зерно повезут на станцию.

Но она была уже полна надвигавшегося на ее дом горя.

Все делали проворно ее сильные смуглые руки — вмиг собрала она на стол и накормила детей и поставила перед Наташей творог, и хлеб, и сметану, и пышки, которые успела напечь с утра. Жить бы и жить, цвести бы этому дому… Наташа вспомнила вдруг комнаты, где стояли в шкафах отцовские книги по кораблестроению и модель парохода на полочке. Наверное, немцы уже живут в их доме, как доберутся и сюда.

В станичном Совете, куда они пришли через час, ей посоветовали обратиться в санитарную часть, расположившуюся временно в районной больнице: из части ходили в Зимовники грузовые машины.

В большой районной больнице, где формировался сейчас госпиталь, Наташа прошла к начальнику. Это был седой человек с добрым усталым лицом, напоминавший отца, каким он был в последние годы жизни.

— Вы Кедрова? — переспросил он вдруг. — Я знаю вашего дядю. Я работал в Зимовниках врачом в поликлинике. — Он с какой-то внимательной грустью долго и как бы прикидывая что-то смотрел на нее. — На дочь мою вы похожи, — сказал он чистосердечно, по-стариковски, — у меня тоже такая растет… сейчас переводчицей где-то в штабе работает. — Он вдруг приоткрылся в своей душевной заботе — старый врач, которого война заставила надеть военную форму. — Нет, роднуша, дядю вы в Зимовниках не застанете. Предприятие еще с самого начала войны переправили… оно сейчас на Урале.

Она сидела, подавленная этой вестью: каким-то бесконечным и безнадежным был ее путь по степям. Врач испытующе приглядывался к ней.

— Куда же вы теперь? — спросил он не сразу.

— Не знаю. Может быть, вернусь обратно в Кадиевку… у меня там спутница осталась.

— А в Кадиевке что будете делать?

— Поступлю на работу… я ведь и ехала в Зимовники, чтобы поступить на работу.

— Как вас зовут? — спросил он по-отечески.

— Натальей…

— А как вы по медицинской части… если бы остаться здесь в госпитале?

— Я проходила медицинские курсы, но ведь это очень поверхностно.

— Ну что же, подучитесь. — Он вздохнул и подпер свою седую докторскую голову рукой. — Вот что, Наташа, — сказал он серьезно. — С этим не шутите, в степи можно пропасть… и не такие, посильнее вас пропадают. А с госпиталем будете — все будет надежнее… да и пользу принесете.

— Я и хочу быть полезной! — сказала она.

— Ну и отлично, мы вас здесь и устроим. Документики с вами?

Две недели спустя госпиталь снялся по направлению к Донбассу. В белой хате Икряникова Наташа простилась с его женой.

— Може, папку нашего где встретите, — скажите, что дети дюже по нем скучают… И жена — скажите — тоже скучает. — Она все-таки не поборола себя и выронила из гордых глаз слезу. — Може, и не увидеть нам никогда папку нашего, — добавила она, суя ей в руки какой-то узелок. — А это на дорогу возьмите… пышек вам напекла да масла сбила немного.

— Не надо, оставьте детям.

— А вы не обижайте меня, я от чистого сердца, — продолжая впихивать ей в руку узелок, говорила та. — Ах, боже ты мой… мама ваша, наверное, как по вас сокрушается!

Она обняла ее и поцеловала в губы. И долго еще с высокого бугра над балочкой продолжала она махать вслед, пока ее не скрыло в тумане.