Владимир Лидин - Три повести

Они шли навстречу ему, или он обгонял медленное шествие женщин — молодых, с лицами, почти смертельно истончившимися, или старух, спотыкающихся на последних заледеневших буграх своей жизни. Но жизнь все же повелевала жить, и, конечно, за всей этой опустившейся тьмой зардеет рано или поздно полоска зари, и люди волокли и несли последнюю надежду на то, чтоб дожить: зерно и прихваченную морозом картошку.

Не раз — с риском встретить немецкий патруль — вскидывал Макеев на спину мешок, помогая бормочущей слова благодарности женщине добраться до первой деревни… Но и в деревнях гулял гиблый ветер опустошения. Много было за эти полгода утрат: карательные отряды и даже целую дивизию бросили немцы, выжигая огнем партизанские гнезда. Погибли братья Онищенко из федварских лесов, схвачен был и подвергся самому жестокому насмеянию бывший шахтер с александрийского рудника Лозовой, и иссохшие тела с дощечкой «партизан» на груди раскачивались на ветру, спущенные с балконов в Кировограде и Харькове. Но было что перечислить и на пути не затихавшей ни на день, ни на час народной войны… Не один документ, захваченный в немецком разгромленном штабе, переправлен был по ту сторону фронта, помогая нащупать расположение немецких частей. Не один десяток немцев, угрюмо глядя на их тощие и широкие спины, вел он, Макеев, перед собой. Все ими было убито вокруг, и поля сумрачно рыжели колючим сжатым жнивьем… не народу-хозяину суждено было есть хлеб, который он засеял: состав за составом хлеб гнали в Германию.

У крайних пустых сараев без крыш Макеев увидел двух женщин. С прядями выбившихся из-под платков волос, в рваных шубейках, дымившихся на спине от остывающего пота, они безучастно сидели на придорожном бугре. Два тяжелых мешка, непосильная ноша, которую волокли они, вероятно, от самой Полтавы, лежали возле самодельной тележки. Он прошел было мимо женщин, но вдруг вернулся назад.

— Что же вы делаете, бабочки, — сказал он сурово, — простудитесь насмерть. Вы бы хоть до хаты дошли.

Только теперь увидел он, что обе — девушки, измученные и обессилевшие до равнодушия ко всему на свете. Он наклонился и потряс одну из них за плечо.

— Вставай, вставай, милая, — сказал он, уже не скрывая сочувствия в своем голосе, — ну, куда это годится… — Он взялся за лямку притаявшей к мокрому снегу тележки. — Ах, девочки, девочки… — добавил он и только махнул рукой.

До ближней хаты нужно было пройти по разбитому, в тяжелых смерзшихся колеях, грейдеру с полкилометра. Девушки покорно пошли за ним следом. Они шли молча, натруженным шагом, и он искоса вгляделся в их лица. Одна была черненькая, с острым личиком и с таким отчаянием в больших измученных глазах, что он только крякнул от внутренней боли; другая была широкая в кости, с лицом чуть скуластым и полным упорства, — встречал он уже не одно такое до времени созревшее в испытаниях войны существо.

— Вы откуда идете? — спросила она.

— Я-то? — Макеев усмехнулся. — Со степи.

— До Харькова?

— Может, и в Харьков загляну, — ответил он уклончиво.

Минуту они снова шли молча, и он с упорством волочил тяжелевшую тележку.

— Неужто так от самой Полтавы и везете? — спросил он горько.

— А что же делать, если иначе нельзя? — с каким-то сразу подкупившим его прямодушием ответила скуластая девушка.

— В Харькове живете?

— Ну да, в Харькове.

— Сестры?

— Нет, так… — Девушка замялась, и он не повторил вопроса.

Надвинулась туча, понесло мелким колючим снежком. Они прошли еще с четверть километра, и он остановился отдохнуть.

— Вот что, девушки, — сказал он, помедлив, — в селе, наверное, немцы, я туда не зайду. Теперь вам недалеко.

— Ах, что вы… какие немцы, — ужаснулась черненькая девушка, — да мы сами их боимся не знаю как. Нет, немцев здесь нет. Мы и так, как только можно, стороной пробираемся.

Они были беззащитны, — он доверился им.

— А вы все-таки разведайте… я вас здесь подожду, — сказал он, сходя с дороги в канавку.

Они на минуту замялись, — может быть, они думали, что человек увезет их мешки. Потом они все же решились.

— Хорошо, — сказала скуластая девушка. — Подождите нас здесь. — Она умными и понимающими глазами оглядела его: она привыкла сама скрываться и прятаться. — Меня мама от немцев в бельевой корзине прятала, — усмехнулась она, как бы отвечая его мыслям, — три месяца…

Он остался один. Снег с сухим шорохом бил по брезентовому плащу на нем. От белизны снега ломило глаза. Макеев прикрыл их, и мгновенное забытье отодвинуло видение этого предзимнего мира. К усталости от пути — почти неделю пробирался он в Харьков от самого Днепра — прибавилась душевная усталость. Феню он потерял — когда теперь они встретятся? Дождется ли она его в этой быстро несущейся, жестоко обламывающей каждого жизни? По временам, он не верил в их встречу. Но иногда по ночам точно толкало его в самое сердце — он просыпался от тревоги и счастья. Сейчас снова вокруг была предзимняя степь, с колючим снегом метелицы, с низким, почти фиолетовым небом, обещавшим близкую стужу. Больше всего томления было от последних неудач. Два месяца назад ему пришлось бежать ночью из села Ковалевки, где немцы едва не захватили Суровцева со всем его штабом. Затесавшийся предатель, ветеринарный фельдшер Омелько, выдал группу партийных работников, оставленных для подпольной работы. В Умани, в Гайсине шли аресты. Винницкие леса — обжитое пристанище в последнее время — становились ненадежными. Переброшенного на самолете радиста немцы захватили с его радиопередатчиком почти на месте спуска. У последнего оставшегося радиоприемника — теперь единственной связи с миром — сели батареи. Суровцев направил Макеева за батареями в Харьков, где помочь добыть батареи должна была его дочь.

Снег все еще несло. Уставшее тело искало покоя. Макеев прислонился к мешку. Минутный сон отодвинул куда-то снежное поле с секущей метелицей. Потом Макеев разом стряхнул с себя это минутное оцепенение.

В ту же минуту его позвали:

— Товарищ… — Скуластая девушка, спотыкаясь на мерзлых колеях, шла к нему. — Немцев тут целый месяц не видели… идемте.

Он выбрался из канавки и снова взялся за лямки. Минуту шли они молча.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Меня? Ирина. Ирина Масленникова. — Она вдруг замедлила шаг. — Вы, может быть, не доверяете мне? — спросила она с прямотой. — У меня отец в лагере… уже четыре месяца ничего не знаем о нем.

Она не поборола на этот раз своей гордости, и правая щека ее жалко задергалась.

— Ничего… все образуется. Сердце надо сжать пока. Зверуют немцы в Харькове?

Она только кивнула головой. Снеговая туча пронеслась, теперь видны стали хаты, редко раскинутые по обе стороны.