Владимир Лидин - Три повести

— Правильно нам здесь все доложили… такого разговора мы давно дожидались. А то ведь заровняли под общий покос. Я, к примеру, на ловецком деле тридцать лет работаю… Каспий до самого Мангишлака прошел… маленько-то сноровку имею. А другой на первинку пришел… папанька его когда-то на Амуре рыбачил… так то ведь Амур, река. А здесь море. И море это, правду сказать, для ловца опасное море, трудное море. Так ведь мне-то на нем одна цена… а тому — другая. Меня хоть старшиной пошли, хоть на засольное дело поставь — я везде справлюсь. А этому и сети не вытянуть. Я, может, тружусь, себя не жалею, а этот не спешит, на других надеется. Я работу справляю, так ты меня цени! Чтобы я чувствовал, что ценишь. Мне вот пятьдесят третий год, а ты против меня троих выставь — не уступлю, знать бы только, что по труду и оценка. И насчет жилищ — тоже правильно… в своем доме я и печник, если надо, и плотник. А тут чтобы не нашлось среди нас таких, кто плотничье дело знает… не поверю я этому. Записывай меня по постройке, товарищ Микешин… и его запиши — профессора запиши… нам его голова пригодится!

Он распалил собрание. По очереди, пробираясь сквозь толпу — одни неловко, другие с полуфлотской морской бывалостью, — выходили к столу мотористы, старшины, ловцы… Микешин выслушивал и готовил ответы. Внезапно с листками, прижатыми к груди, с бородкой на сторону, поднялся, попросил слова Стадухин. Его взъерошенность, близорукость и высокий фальцет развеселили было некоторых. На них зашикали, и все стали слушать этого маленького человека в очках, в люстриновом кургузом пиджачке.

— Здесь дважды было названо мое имя… — Стадухин прошелся перед столом. — В первом случае кто-то изволил сказать, что я ничего не понимаю в рабочей нужде… во втором случае мне предложили записаться в бригаду. Так вот, позвольте и по первому и по второму вопросу. Вероятно, я действительно ничего не понимаю… потому что защищать рабочие интересы, по-моему, — это бороться за свой труд, улучшать его. Что происходит сейчас? Управляющий промыслом показывает вам диаграмму, тревожную диаграмму. Цифры низкие, падают с каждой декадой. А ведь осенние месяцы, рыба не ждет. Рыба уйдет. Конечно, мы, научные работники, стоим как бы несколько в стороне… но интересы промысла для нас с вами все-таки общие. Какими глазами посмотрим мы на тех, кто нас сюда послал? Они скажут: а вы где были в это время?.. почему ничего не предприняли? Не хватает жилищ… плохое питание… это один вопрос. Другой вопрос — рыба. Рыба не ждет, у нее свои сроки. Значит, надо выходить на глубины, а не болтаться близ берега… если вы не хотите, чтобы наши позорные цифры нам нашили на спины! — Он обратился к Шатилову: — А сейчас я отвечу вам: не я один записываюсь, все мы, научные работники, записываемся… да-с. — Он стал было перебирать свои листки. — Впрочем, я кончил. Дело пошире, чем тарелка с кашей, в которую некоторые смотрят. Конечно, и кашу надо уметь приготовить, но не в этом главное!

Одергивая пиджачок, он направился к столу, наткнулся на стул. В бригаду по постройке бараков записались весь комсомольский актив, Шатилов с сыновьями, еще с десяток ловцов. Остальные отмалчивались.

— Пускай комсомольцы стараются… меня в комсомол не принимают. — Угрюмый засольщик подмигивал. — Я погожу.

Его поддержала рябая астраханка:

— С ловца две шкуры дерут. И всё посрамляют, всё тычут… актив! А мне этот актив… во!

Жест астраханки одобрили. Только артельщик инвентарного склада, тощий, с воспалением уха, отплевывался и сокрушался:

— Ловцы… я таких в прежнее время и не видывал!

Но в бригаду он тоже не записался.

Час спустя Микешин направился по дороге в гору. Он нуждался в собеседнике. Окна дома были темны. Только наверху в комнате Паукста еще горел свет. Микешин поднялся по крутой, скрипучей лестнице. Паукст чистил ружье.

— Я на минуту, Ян Яныч. Поучительное было собрание… очень для меня поучительное. — Микешин, не снимая фуражки, сел на диван. — Большие пласты идут… лучшее к нам отходит помаленьку. Однако и против нас есть силы. Кто-то старается… и не впрямую действуют, а тоньше… Мы вот бригаду по постройке бараков сколачивали. Знаешь, сколько записалось в бригаду? Сорок два человека всего… не считая научных работников. А на промысле триста человек. Остальные в нетях, выходит. А знаешь, что я про снабжение думаю? — спросил он вдруг. — Я думаю, что к этому делу приладились кое-какие руки… у нас людей мало, каждого с поклоном встречаем. Дело не в одних недохватках… ну с овощами неважно, с мясом. Опять-таки проморгали огородное дело весной… но ведь рыбы-то, рыбы нет свежей. Владивосток свежей рыбы не видит, а косяки по заливу шныряют. Значит, не тех людей на это дело поставили!

В промасленной тряпке лежали части разобранного ружья-автомата.

— Сказать тебе, о чем я думаю? — Паукст посмотрел на изрытое оспой лицо с подмигивающим от давней контузии глазом. — Я думаю, что надо пересмотреть состав колхоза, да и твоих ребят пересмотреть не мешает. Нитей здесь много… из разных мест нити идут. В Корею пешком ходят… сутки туда да сутки назад. А в Корее японцы заправляют делами. — Он отложил ружье и пересел поближе, вытирая тряпкой масленые пальцы. — Край наш на виду… у самого моря. Подальше — Япония, а за ней и Америка.

— Надо мне этого Головлева пощупать, — сказал Микешин вдруг. — Откуда он взялся? Жаль, что не побывал ты сегодня у нас… идут люди, помаленьку идут, но к нам идут, в нашу сторону. А бережка нашего тем не увидеть… как ни старайтесь. Побывали уже, попробовали на вкус. Горчит!

В августе заканчивалась срезка пантов в домашнем оленнике. Ежегодно между июлем и августом подвергались операции легконогие горячие пантачи, с красноватыми, нежными, набухающими вторым раздвоем рогами. Они бродили за сеткой вольера и постукивали копытцами, как бы высокомерно нося плюшевые короны своей наступившей зрелости. Каждую весну, в начале третьего года жизни, начинали расти у самцов первые панты. До этого бродили они с двумя тонкими, изогнутыми вовнутрь пеньками, носившими название сайков. Были похожи они в эту пору на драчливую веселую ватагу мальчишек. Легкие ноги без устали носили их по сопкам. Любопытные морды с белыми подвижными ушами впечатлительно отзывались на каждый шорох жизни. Держались обычно все эти молодые саендыши возле маток, водивших с собой оленят. Когда заканчивали сайки свой рост и кожа на них высыхала и трескалась, олени сдирали ее постепенно о деревья и землю. Теперь были сайки закостенелы и тверды и походили на настоящие рога. Год спустя на месте этих сброшенных весною сайков вырастали первые панты. День за днем вздувалась волосистая кожица, чтобы набухнуть кровеносной пушистой шишкой. Закончив свой рост, давала она первое разветвление рога — надглазный отросток.