Владимир Лидин - Три повести

— Я этот твой город ненавижу, — сказал он вдруг, — и дом этот ненавижу… и увезу вас всех отсюда, увезу! — Он усмехнулся какой-то темной усмешкой. — Надеюсь, и тебя здесь ничто не держит?

Она давно привыкла к его недовольству и странностям.

— Мне все равно, где жить, — ответила она кротко.

— А мне не все равно… вот если бы послали меня в Дайрен представителем… — Он не договорил. Жена была усталой. Она заплетала на ночь жидковатую косу. — Ты вобла, — сказал он внезапно, — равнодушная вобла… а я здесь линяю, линяю! — Он с остервенением поерошил свои остриженные коротко волосы. — Меня проел насквозь этот гнусный туман. Я заплесневел. Не хочешь в Дайрен — сиди здесь.

— Тебя посылают в Дайрен?

— Дура! — Он ожесточился. Прежняя жалость прошла. Жидкая коса была ненавистна. — Если бы меня посылали в Дайрен, я бы не сидел сейчас здесь… В Дайрене нужно открыть представительство. С конкуренцией невозможно бороться за тысячу верст. Нам нужны отделенья в Дайрене, в Сватоу… не плохо бы было в Шанхае. — Он прищурился. Его пальцы наигрывали. — И мы тоже не торчали бы в этой проклятой дыре. Форпост! — Он презрительно фыркнул. — Если бы ты не была такой дурой, я бы тебе рассказал кое-что… — На этот раз дольше, внимательнее он посмотрел на нее. — Ты умеешь молчать?

— Я, кажется, слишком много молчу…

Все было несправедливо. Он был жесток, груб. Дети начали старить ее раньше срока. Лучики света поползли в стороны. Она не вытерла глаз. Ему снова стало ее жаль.

— Послушай… — Он подвинулся и обнял ее. — Я тебе скажу… единственно тебе. Может случиться, что мы скоро окажемся далеко отсюда… может быть, даже в Японии. Главное, чтобы не сорвалось дело.

Она отодвинулась и поглядела на него.

— Какое дело?

— Какое дело… ну, конечно, дело с представительством. Кажется, открыть отделения решили окончательно. Я знаю рынок и, кроме того, китайский язык. Мне обещано. Я говорил с Погорельским. Если не будет препятствий… впрочем, какие могут быть препятствия? Специалистами сейчас не бросаются. Экспорт растет… валюта каплет — и притом немалая. А я хочу жить иначе, переменить впечатления… да и ребят подкормить. Ты тоже оденешься. — Он грубовато ощупал ее худые ребра. — И жирку нагуляешь… не мешает. Рано морщинки пошли… ни к чему это. Жизнь дана на один раз. Проморгаешь — потом не вернешь. — Он вдруг потерся щекой о ее шею. — А главное, во всем меня слушай. Если бы я тогда был решительней в свое время, мы бы здесь не застряли… иначе бы сложилась жизнь!

Все было, как в давнюю пору, в этом взнесенном свияжиновском домишке. Даже дождь перестал шуршать по окну. Большая, уже немеющая во сне рука обнимала ее плечо. Скуластенькие мальчики посапывали рядом. Жизнь давно пошла выверенным порядком. Ребята хворали, у них была наклонность к рахиту, их надо было растить. За недосугом некогда было вглядеться попристальней ни во что… даже в этого человека, который спал сейчас рядом. Она знала его не до конца. Во Владивостоке он появился в тревожное время. Ей шел восемнадцатый год. Жизнь летела стремительно, и стремительно хотелось поспеть за ней вслед. В восемнадцать лет она стала женщиной. У нее был муж, сильный, крутой человек. Пришел он откуда-то из Забайкалья. Был звероводом, охотником. Во Владивостоке обжился он скоро. Люди были нужны этому взъерошенному, разоренному недавней войной, оккупацией краю. Старый свияжиновский дом гостеприимно предоставил себя в своем запустении. Потом замужняя жизнь, дети. Человек был мужем, отцом ее детей — и все же она не до конца его знала. Она привыкала к его странностям, к припадкам некоей степной тоски. Какая-то темная степная кровь заставляла его ненавидеть этот край с его горами, морем, тайгой. Он видел иные просторы. В тоске он бывал несправедлив и жесток. Она привыкла и к этому. Годы прошли в ощущении временного пристанища в этом городе. На перевод в другой город Алибаев, однако, не соглашался. Впоследствии он стал успокоенней. Уходилась ли неукротимость с годами, увлекла ли большая работа, но посещали его и озарения. Какие-то планы, надежды делали его мягче, внимательней.

Дом спал. Дети посапывали у стены. Старший мальчик уже с норовом, с таким же отцовским упрямым характером. Младший — понежнее, поженственней. Ей не хотелось спать. Она спустила ноги с постели и нащупала туфли. Терраска выходила в садик. Огород пахнул мокрой землей, простодушием молодых побегов. Облака раздувало, и звездный клин ширился. Недолгая приморская ночь дремала над городом. Все было тихо. Только внизу, в порту, пробили склянки на военном судне. Десятилетие пронеслось, как набежавшее облако. Давно ли легкими молодыми ногами она сбегала вниз, в город, и город внизу шумел звонкими и неутомимыми голосами! А теперь в этом доме она одна не спит, томимая бессонницей убывающей жизни.

В седьмом часу, как обычно, Алибаев зажег керосинку, поставил чай. Жена спала. Он пожалел ее будить. Он сидел в подтяжках за своим столом и засовывал бумаги в портфель. Кое-какую работу он брал с собой на дом. По докладам звероводческих совхозов, факторий, заготовительных пунктов он составлял докладную записку о перспективах пушного дела в крае. Все в доме еще спало. Солнце освещало его. Как бы промытое вчерашним дождем, поднималось оно над заливом, и окна домов начинали сиять. Мостки просыхали. С портфелем в руке, хмуро глядя на мир, Алибаев спускался в город. Ночью, в тумане, с опозданием пришел рейсовый японский пароход из Цуруги. Медленно и осторожно он прошел сквозь Босфор и пристал к каменной пристани. Едва были видны разбухшие огни города. Два-три извозчика дремали за зданием таможни. Сразу светом своих огней, освещенных переходов, салонов, кают иллюминационно осветил пароход ночную темную пристань. Десяток пассажиров-японцев спустились по сходням. Чемоданы с наклейками, кофры, плетеные корзины, корзиночки с фруктами — все это в заморском своеобразии последовало за ними, чтобы утрястись день спустя в спальном вагоне. Японцы ехали транзитом в Европу. В круглых очках, низкорослые, с яблочно-свежими лицами, они двинулись утром до поезда осматривать город. На дипломатических паспортах атташе были шведские, французские и немецкие визы, — японцы ехали в Берлин, Стокгольм, Париж… Давно уже перестали быть таинственными эти заброшенные в тихоокеанские воды острова. Давно уже на европейских приемах, конгрессах и конференциях появились маленькие, внешне учтивые люди, знающие много языков и множество ходов высшей дипломатии. Великий сибирский путь становился для них проезжей дорогой в новую историю.

С любопытством осматриваясь, они поднимались по улице. Алибаев даже остановился, глядя им вслед, — так вплотную прошли они мимо. Казались непривычному глазу они все на одно лицо, и мог бы неотличимо пройти с ними рядом вчерашний вежливый и непроницаемый дантист. Много различных залетных ветров проносилось над этим городом! И Алибаев продолжил свой путь. Посетители уже дожидались его в длинном полутемном коридоре. Будничная очередная неделя начиналась.