Сергей Герман - Штрафная мразь

Единственным утешением была крыша над головой. Можно было лежать в тепле не опасаясь, что тебя через час или два погонят в атаку.

Кроме того, Юрка уже знал, что если доживёт до госпиталя то с таким ранением его комиссуют. А это значит. Что он будет жить! Даже с одной ногой!

Он опустил веки. Его тошнило, страшно болела голова.

Немецкую мотопехоту, расположившуюся в деревне, обложили спереди и с флангов. После короткого, но кровопролитного боя немцы отошли.

Не столько военной мощью, сколько угрозой широкого наступления по всей линии фронта штрафники повлияли на планы немецкого командования.

Германские генералы знали, что если появились штрафники, то значит жди скорого наступления, и сочли благоразумным отойти, чтобы выровнять фронт.

В землянке командира роты пахло дымом и влажной одеждой. Чадила коптилка, изготовленная из тусклой гильзы артиллерийского снаряда с фитилем из клочка шинели. Скудный света падал на топчан, застеленный полушубком и стол, на котором стоял телефонный аппарат. Он работал от сухой батареи. Для вызова надо было крутить ручку.

Уже пожилой, медлительный в движениях ординарец Ванников, сидел на пустом снарядном ящике и осторожно держа отсыревшую трубку полевого телефона, кричал:

— Алле! Алле! Хвоздика!.. Хвоздика! Я Хвиалка! И де тоби носить? Уже целый час кручу эту шарманку! Цельную динаму можно запустить от этого телефона. Алле! Прими донесение.

В мембране отсырел порошок, и Ванников то и дело протирал клапан рукавом мокрой шинели.

В трубке немилосердно трещало, и Ванников кашляя надрывал голос:

— Убитых — двадцать восемь. Раненых — сорок. Сорок кажу! Сорок!

Сквозь хрипение и треск с трудом пробирался голос Гвоздики.

— Ага! Трое тяжёлые… мабуть, до завтра не доживут… Много?! А когда у нас мало было?

— Эй, Ванников! Так, что ли, тебя? — Пробилось сквозь треск. — Сводку принял. Как там у вас обстановка? Чего надо? В чём нужда?

Перекрикивая шумы, сипение и треск Ванников почти орал:

— Хвоздика!.. Хвоздика!.. треба карандашей подкинуть.

Минут пять в трубке снова слышался один треск без голоса.

— Аха! Передам… До побаченья!

Ванников положил телефонную трубку на аппарат. Смахнул рукой пот со лба. Он был назначен три дня назад вместо Хусаинова. У прежнего ординарца всегда было и выпить, и закусить, и покурить, и лошадь, и все другое.

Теперь не было самого Хусаинова. Его убил снайпер, когда он вышел из блиндажа по нужде. Ринат Хусаинов был отчаянный парень. На свердловской пересылке он однажды загнал под нары троих блатных, попытавшихся снять с него сапоги. Сапоги в лагере — это символ власти, состояния. Как и во всей России. А вот убило его некрасиво. Как последнего фраера…

Ринат умер, сидя на корточках, со спущенными штанами и мятым листком серой бумаги в руке.

Убитого отнесли туда, где укрытые мягким снежком уже лежали другие убитые. Прикрыли его почерневшее лицо солдатской шапкой; шнурки на ушанке развязались: одно серо-зеленое шерстяное ухо оттопырилось, и замусоленная веревочка беспомощно болталась из стороны в сторону. Ветер принес колючие снежинки. Они уже не таяли на щеках, превращаясь в заснеженную корку.

За три дня снайпер из нейтральной полосы убил ещё четверых, пока его не накрыли артиллерийским огнём.

Пришел командир роты, сунул озябшие руки к горячей буржуйке. Поморщился от того, что в тепле стало ломить замерзшие пальцы.

Ванников сообщил довольным голосом:

— Усё передал, товарищ капитан.

— Ну! — Спокойно сказал Половков и сел перематывать портянку. — Молодец!

А чего сияешь как новый целковый?

Не дождавшись ответа он уже раздражённо переспросил.

— Ну? Чего сияешь?

— Орден вам прийшов, товарищ капитан. Чи медаль… Трохи не расслышал.

Половков молчал. На какое то мгновение в его душе плеснулась радость, но тут же вспомнилось как хоронили капитана Егорова, погибшего в тот же день, когда вручали награды.

Торжественный день награждения был хмур, из неба сочился скудный дождь. И тут прилетел снаряд. Один. Взрывом убило Егорова, несколько солдат. Ранило осколком лошадь, на которой приехал Егоров.

Половков, вспоминая тот день, не мог вспомнить, кто ещё из офицеров и солдат был рядом, но всегда удивлялся: как их всех в тот момент сразу не поубивало?

«Мура это всё,» — думал Половков. — «Ордена, звания. Консервная банка в носу у папуаса. Радуемся побрякушкам, не плачем о погибших. Превращаемся в дикарей»!

— Поздравляю, товарищ капитан! — Сказал ординарец. — Треба обмыть по русскому обычаю.

— Потом обмывать будем, Ванников. После победы. А сейчас воевать надо. Лучше сообрази пожрать чего — нибудь! — И по журавлиному вытягивая шею, капитан полез из землянки.

Донесение о результатах ночной разведки капитан Половков отправил в штаб полка в пять часов. В нем запрашивались ближайшая задача роты, связь и подкрепление соседями. Связной возвратился в семь тридцать с устным распоряжением — держаться. Когда стемнело, старшина и двое легко раненых штрафников притащили фляги с холодной кашей.

Держались ещё сутки, потом из штаба дивизии пришёл приказ: общей атаки не будет.

Штрафникам предписывалось скрытно отойти на исходные.

На позициях оставался лишь взвод Васильева. Его усилили двумя трофейными пулемётами МГ- 34.

Рота начала отход. Отползали несколькими потоками. Командиры взводов ползли первыми, замыкали сержанты.

Немцы всю ночь освещали передовую осветительными ракетами. Опасаясь ночной атаки били из пулеметов на каждый шорох.

После боя в роту наведался Мотовилов.

Вызвал к себе в блиндаж командира второго взвода. Достал из кармана серебряный портсигар. Закурил.

— Как воевали, лейтенант? Трусы, паникёры, самострелы есть?

— Таких нет, только товарищ старший лейтенант. Только у меня это… — Младший лейтенант Голубенко замялся.

— Чего это? — Нахмурился Мотовилов, поигрывая портсигаром. — Рожай скорей.

— Во время обстрела, когда нас минами накрыло, обосрались двое.

— Ну и что, что обосрались! — Мотовилов улыбнулся широко, белыми крупными зубами, засмеялся лёгким праздничным смехом. Русый чуб кучерявился под шапкой. — Не побежали ведь, лейтенант!

В землянку вошёл Половков, сказал Мотовилову:

— Ну вот, Пётр Иваныч, и сходили мы в атаку. Только толку особого не вижу.

Людей только зря потеряли.

Старший лейтенант Мотовилов закурил. Курил он с облегчением, пуская дым через ноздри и щуря глаза.

— Люде-еееей!? Протянул он со злостью. В несколько затяжек докурил папиросу, затоптал окурок.

Потом неожиданно захохотал. — Да какие же это люди! Штрафники, капитан. У них судьба такая. Ты прикажи Васильеву, пусть тоже возвращается. У меня приказ комдива. Нехер ему сидеть в тех немецких окопах.