Анатолий Соболев - Ночная радуга

Людвигсен легонько потрогал ставню, и все стихло. Ваня ждал. Сердце напряженно ухало в груди.

Тихо. Ваня прислушался, не понимая, куда делся этот голенастый. Вроде ушел. Ваня не слышал этого, но ему показалось, что ушел, и он пододвинулся к окну и заглянул в щель. И в ту же секунду встретился с глазами Людвигсена. Оба замерли и какое-то мгновение прикованно смотрели в глубину зрачков. Ваня отшатнулся. Услышал, как зашуршали шаги под окном.

Когда он снова заглянул в щель, то увидел, что голенастый торопливо покидает двор. «Неужели догадался! — лихорадочно билась мысль. — Надо уходить, немедленно уходить! Но как? Ни Альмы, ни Харальда. Заперт на замок. В окно? Нет, нельзя. А вдруг этот долговязый ничего не заметил или усомнился и, чтобы удостовериться, наблюдает сейчас откуда-нибудь? А если уже побежал за немцами?»

Ваня лихорадочно соображал, что делать, как увидел, что разбитой походкой возвращается Харальд. Ваня тихонько окликнул его.

Когда Харальд отпер сарай и вошел, Ваня стал говорить и показывать жестами, что ему, Ване, надо немедленно уходить отсюда, что приходил какой-то длинный и везде шарил.

Слушая торопливую и тревожную речь Вяйно, Харальд проникался тревогой русского. Сначала он не понимал, что так взволновало его, но когда тот жестами описал Людвигсена, Харальд сообразил: дело плохо. Харальд и раньше подумывал о том, что Людвигсену, пожалуй, закралось подозрение, когда он увидел бинты в камине. Но после того случая Людвигсен долго не приходил, уезжал куда-то с немцами. А теперь появился и пришел проверить. Вяйно надо уводить. В поселке Харальд уже договорился со своими друзьями. Правда, договаривался совсем по другим причинам: чтобы побыстрее разлучить его с Альмой, — а тут вон как все обернулось.

Альма пила из родника, из которого они с Вяйно пили по ночам, улыбалась и думала о нем. Вдруг она почувствовала на себе взгляд. Она обернулась, еще не погасив счастливого блеска глаз, и вздрогнула. Перед ней, бесшумно, по-звериному, выскользнув из-за скалы, возник Людвигсен.

— Кто там у вас? — спросил он.

— Где? — сразу же поняла она, о чем он спросил.

— В сарае.

Альма побледнела, чувствуя, как подкашиваются ноги.

— Никого нет.

— Я сам видел, не отпирайся.

— Тебе показалось, никого там нет, — слабо защищалась она.

— Это русский! Тот, кого ищут! — Пестрые глаза Людвигсена сузились, недобро повеселели.

— Никого там нет, — жалко улыбалась Альма и попыталась перевести разговор. — Ты почему давно не приходил к нам?

Людвигсен усмехнулся, давая понять, что напрасно пытается она перевести разговор на другую тему.

Альма поняла это.

— Его расстреляют?.. — умоляюще сложила она руки.

— И тебя, — жестко досказал Людвигсен.

Об этом она меньше всего думала.

— Сделай вид, что ничего не знаешь. Что тебе стоит! Его уже скоро не будет.

— Не будет? — прицельно прищурился Людвигсен. Что-то прикинув в уме, вкрадчиво сказал: — Ладно… если… согласишься…

Альма отшатнулась, глаза ее стали огромными.

— Тогда его расстреляют, — спокойно и холодно сказал Людвигсен.

Альма помертвела.

— Подумай, — убедительно и даже сочувственно сказал Людвигсен. — Завтра вечером придешь сюда. А не придешь…

Она не помнила, как бежала домой. Ее встретил отец.

— Ты что? — встревоженно спросил он.

— Людвигсен видел Вяйно! — выпалила она, едва переводя дыхание.

— Знаю.

— Надо спасать!

— Знаю.

Твердыми пальцами Харальд набил трубку, испытующе взглянул на дочь.

— Что еще говорил?

— Сказал, что может и не выдать, — тихо ответила Альма и покраснела.

Харальд понимающе кивнул.

— Сколько дал времени?

— Завтра вечером у ручья.

— Хорошо, дочка, — облегченно вздохнул Харальд. — Времени еще много.

— Как «много»? — воскликнула Альма, недоуменно глядя на отца.

— Много, — твердо сказал Харальд и положил руку на плечо дочери. — Не волнуйся, я все сделаю. Иди к Вяйно.

Светлые северные ночи кончились, и теперь от вечерней до утренней зари стоял над землей плотный сумрак.

Они пришли на озеро, пришли в последний раз. Низко тянулись короткие тучи, то заслоняя, то обнажая глубокий омут неба, где плавали слабо мерцающие звезды. На спокойную гладь озера падал тускло-серебристый отблеск недавно народившейся луны.

Альма смотрела на звезды и страстно, всем сердцем хотела, чтобы упала из них хоть одна. Когда падает звезда, надо только успеть загадать желание — и оно исполнится. Но звезды не падали. Альма показала на самую большую и зеленую, светившую ярче всех.

— Там, где ты родился, там, куда уйдешь, там видно Полярную звезду?

— Видно, — понял Ваня.

— Я буду глядеть на нее здесь, а ты там, и мы будем думать друг о друге. Да?

— Да, — одним дыханием ответил он.

Альма провела пальцем по белому рубчику на его брови.

— Твои глаза как звезды, — тихо сказала она и, привстав на цыпочки, поцеловала их легко и отрешенно.

— И твои, — сказал он.

— Они лучше звезд.

— И у тебя.

Заморосил дождь. Они спрятались под навес скалы. Ваня обнял Альму, и они замерли, боясь расплескать благодарное чувство друг к другу.

Дождь расходился все сильнее, ровно шумел по траве, по кустам, по озеру. Сплошная серая стена воды отгородила их от мира, от всего, что есть на земле. И они стояли, прижавшись друг к другу. Беззащитные дети земли, они могли так простоять вечность, лишь бы быть рядом, чувствовать тепло и жизнь друг друга.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Мерный шум стих, пахнуло свежестью, и вдруг откуда-то сверху ударил непонятный свет, и все озарилось вокруг. Заблестели обильно омытые дождем скалы, засверкало озеро, блеклый отсвет лег на траву и листья.

Ваня выглянул из укрытия и замер в восхищении. Над озером сияла радуга. Но совсем не такая, какие привык он видеть на Алтае, радуги-семицветки, размашистые, от края до края неоглядной степи. Эта радуга была невелика, крута и упруго опрокинута только над озером. Она источала ровный матово-серебристый свет, и концы ее, не касаясь земли, расплывчато исчезали в синеватой дымке.

Затаив дыхание, Альма и Ваня смотрели на радугу. Она была совсем рядом, рукой подать, и все вокруг мерцало, переливало призрачно и невесомо. Ночь была напоена серебристо-голубоватым светом, и этот свет становился все ярче и ярче. Глянцевым бело-голубым огнем горело озеро, голубовато отблескивала прибрежная галька, обрызганная дождем трава переливала перламутром. Мир охватили безмолвная ясность и зачарованная тишина. Только слышно было, как с листьев падали отяжелевшие капли и разбивались о траву, и от этого стоял едва внятный шепот. В неясном свете за краями радуги проступали туманно-сизые скалы противоположного берега, расплывчато маячили серые кусты, брезжила мерцающая бездонность неба, слабо подсвеченная звездами.