Анатолий Соболев - Три Ивана

С востока доносило гул.

Тревожно вслушиваясь, толпа текла по отпотевшему асфальту, зажатому рядами вековых лип и каштанов, мимо белых яблоневых садов, мимо зеленых опрятных полей, мимо беззаботно поющих птиц, мимо, мимо, дальше, дальше, к Берлину, к земле обетованной, где любимый фюрер воздвигнет несокрушимый вал, о который разобьется лавина азиатов, и непобедимые немецкие войска вновь пойдут маршем на восток, и рейх будет тысячелетним. Они еще надеялись на сверхсекретное оружие, обещанное Геббельсом, еще верили в гений фюрера, который должен спасти Германию и немецкую нацию, высшую, избранную расу на земле.

Повозки, тачки, детские коляски, велосипеды, узлы, чемоданы, мешки, солдатские ранцы, картонные коробки — имущество, оставшееся после всей жизни, — все это выпирало из разношерстной толпы беженцев. Бесцветные, смертельно уставшие женщины, сгорбленные старики в мятых шляпах и потертых пальто, инвалиды на костылях, неумытые зареванные дети, тяжело дыша, двигались на запад молча и напряженно. С каждым плотным сотрясением воздуха толпа замедляла движение, затаив дыхание испуганно прислушивалась и вновь прибавляла шагу, торопясь быстрее уйти от настигающих грозных звуков, от вздрагивания земли.

Вставало солнце, и вместе с восходом слышнее была канонада, будто само светило поднималось в грохоте и громе.

А утро было прекрасным.

В ясном, синем и, несмотря на ранний час, теплом воздухе далеко просматривались зеленые озимые на холмистой равнине и темный сосновый бор. И эта умиротворенная природа никак не вязалась с нарастающим грохотом на востоке, с угрюмо-подавленной толпой, боязливо текущей по дороге. Измученные беженцы не обращали внимания на красоту апрельского утра.

Но вот что-то произошло с толпой, она стала еще угрюмее, плотнее, как бы сжалась, накапливая недобрую силу, и взгляд ее устремился на перекрестье дорог. Там, где сходились шоссе, сбоку вливалась серая масса военнопленных в полосатых куртках. Их перегоняли в глубь Германии. Фюреру нужна была рабочая скотина, чтобы воздвигнуть против большевиков великую и неприступную стену, которая остановит красную сволочь.

Заросшие щетиной, изможденные лагерники с трудом передвигали распухшие ноги в разбитых деревянных башмаках. У многих ступни были обмотаны тряпьем. Они загнанно дышали черными провалами ртов и смотрели себе под ноги.

Немцы давно привыкли к виду этого рабочего скота, но сейчас они вдруг ясно осознали, что идут в одном направлении! На запад! Разница лишь в том, что колонна военнопленных не спешила, с надеждой слушая канонаду и ожидая избавления, а они, немцы, со страхом торопились.

Колонна и толпа сошлись на перекрестке и остановились.

Охранники приказали лагерникам уступить дорогу, и толпа беженцев потекла дальше, провожаемая хмурыми взглядами военнопленных.

На холме, в яркой первородной зелени садов, краснела островерхими черепичными крышами чистенькая деревенька. На окраине ее, ближе к дороге, маячили серые фигурки. Это были русские девчата, давно угнанные в Германию, в рабство. Они молча наблюдали, как течет по дороге внизу толпа беженцев, и в глазах у них таились злорадство и месть. Но когда они переводили взгляд на другую дорогу, где тесными рядами стояли лагерники, в сердцах у них возникал тревожный страх: там мог оказаться отец или брат.

Девчата испуганно присели за кирпичную ограду, когда увидели Ганса, сына герра бургомистра, тринадцатилетнего гитлерюгенда. Он катил на велосипеде к шоссе. Ганс был румян, чист, с аккуратным пробором в белесых прилизанных волосах, в коротких кожаных шортах, из-под которых видны веснушчатые толстые ляжки. На ремне отвисала кобура с пистолетом. С недавних пор он постоянно носил оружие. Ганс состоял в местной команде самообороны и очень гордился этим.

В деревеньке после тотальной мобилизации осталось всего трое взрослых мужчин; сам гepp бургомистр, страдающий язвой желудка, одноногий столяр и дряхлый старик, герой кайзеровских войн. Остальные мужчины или сложили головы на полях Европы и в пустынях Африки, или сражались на восточном фронте во имя великой Германии фюрера.

Из подрастающих мальчишек Ганс был старшим и собирался идти защищать фатерлянд от русских свиней, у которых, как говорят отпускники, даже улицы не подметаются.

Сейчас же он катил на велосипеде в соседнюю деревню, куда послал его отец. Ганс должен был передать устный приказ бургомистра о том, чтобы все крестьяне приступили к работе на полях. (Приближался фронт, и многие стали подумывать, как бы унести ноги, забросили свои поля.) Приказ бургомистра напоминал о том, что крестьяне обязаны растить урожай для великой Германии и верить в победу.

Ганс подъехал к шоссе, когда в чистом и по-весеннему голубом небе возник нарастающий близкий гул. Низко над землей на бреющем полете пронеслись русские штурмовики. Темные тени скользнули по земле. Толпа беженцев завопила, шарахнулась с дороги, рассыпалась по обочинам, резко выделяясь на нежно-зеленой траве грязно-серыми буграми.

Прижались к ограде и девчата, провожая самолеты испуганными и счастливыми глазами. «Наши!»

Спрятался под деревом Ганс, заслонившись велосипедом и зажмурив глаза.

Упали на дорогу лагерники, с надеждой и опасением глядя на краснозвездные Илы. Со страхом вжались в землю охранники.

Самолеты, оглушив ревом моторов и ударив плотной волной воздуха, пронеслись на запад, не сделав ни единого выстрела.

Беженцы поднимались, отряхиваясь и проклиная русских, боязливо поглядывали на небо. Оно было вновь чисто и безмятежно. Успокаивая перепуганных плачущих детей, шепча: «О, майн гот!», толпа заторопилась дальше, так и не поняв, почему красные дикари не стреляли и не бомбили.

Высокий красивый унтер-офицер в отлично сидящем эсэсовском мундире, с автоматом, который казался игрушечным в его больших и сильных лапищах, поднял колонну резкой командой:

— Ауф!

Концлагерники быстро построились. Щуплый француз припозднился и, сильно прихрамывая, бежал вдоль колонны, настороженно взглядывая на унтера. Француз не добежал до своего места, как услышал короткое, будто выстрел:

— Хальт!

Военнопленный вздрогнул спиной, сжался и медленно повернулся к унтеру. Немец лениво поманил его пальцем.

— Месье, месье!.. — умоляюще прошептал француз, и лицо его стало пепельно-серым.

На властных губах унтера появилась презрительная ухмылка. Он холодно смотрел, как неверными шагами приближался француз.

— Месье, месье… — обреченно повторял пленный и все больше бледнел.

Не стирая с губ улыбки, унтер ударил француза кованым сапогом в пах. Лагерник схватился руками за низ живота и с мучительно-тягучим стоном рухнул на асфальт.