Анатолий Соболев - Три Ивана

— Остановились, — ответил тот на его взгляд. — В кулак сжимаются, опосля вдарют. К вечеру, даст бог, тут будут.

«Увязались. С ними не уйдешь, — подумал Одноухий, глядя, как Старик бережно перевязывает парню ногу. — Этот — старик, а этот — безногий. Сейчас надо дальше двигать. Один-то я бы где уже был! А с ними…»

Старик читал мысли Одноухого и с укором смотрел на него. Встретились взглядами, Одноухий отвел глаза. Старик кончил перевязку.

— До свадьбы заживет.

Синеглазый вымученно улыбнулся. Старик зачерпнул горстью воды из ручья, напился. Синеглазый тоже.

— Зуболомная водица. — Старик вытер тыльной стороной ладони седую щетину на подбородке. — Такой много нельзя.

Одноухий закашлялся. Старик укоризненно сказал:

— Не послухал, остудился.

— А-а! — раздраженно отмахнулся Одноухий. — Не такое бывало. Пойду посмотрю.

Он выбрался наверх и исчез в кустарнике.

Старик прилег и молча глядел на Синеглазого, который измученно привалился калачиком к стене оврага. Совсем еще мальчонка — отощавший, с испитым пепельно-серым лицом и синими девичьими глазами. По-лагерному обритая голова, тонкая шея. Кожа на голове шелушится и покрыта болячками. Еле живой. Везли их четыре дня в вагонах для скота. Каждый вагон был набит так, что люди могли только стоять, и тот, кто умирал, упасть не мог. На какой-то разбомбленной станции их выгрузили. Одних оставили чинить разрушенную железную дорогу, других погнали дальше пешком. За два дня половина их осталась лежать на дороге: каждого отстающего эсэсовцы пристреливали. Как еще этот паренек выдюжил?

Старик посмотрел на перебинтованную голову и опять подумал: «Плохо твое дело, парень». Спросил:

— С чего это у тебя?

— Травили.

— Собаками?

— Собаками, — кивнул Синеглазый.

В том лагере, где он был, за несколько дней до эвакуации расстреляли всех больных и ослабевших. Чтобы определить, кто сможет выдержать путь, комендант лагеря устроил профилактический отбор — травил собаками. Кто успевал пробежать с аппельплаца до барака и захлопнуть дверь — тот оставался жить. Под хохот коменданта и эсэсовцев люди бежали из последних сил от огромных псов. Не многим удалось избежать острых клыков. Эти тридцать метров были устланы трупами. Одни скончались от разрыва сердца, другие истекали кровью с вырванным горлом — псы были натренированы вырывать горло. Синеглазому удалось заскочить в барак, но пес успел вонзить клыки ему в ногу. И теперь ее ломило тяжелой болью, дергало. А тогда, сгоряча, он даже и не почувствовал. Оставшихся в живых выстроили на аппельплацу, и комендант, добродушно улыбаясь, ходил вдоль строя и поздравлял сохранивших себя для работы во славу великой Германии. «Вы рады?» — спрашивал он. «Рады, господин лагеркомендант», — отвечали они. «Не вижу улыбок». — И они улыбались. Жуткие улыбки. Комендант приказал петь «Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес»… И это было самое страшное: неостывшие тела, усеявшие аппельплац, и полуживые поющие люди.

Сосед Синеглазого, поляк из Кракова, вдруг конвульсивно задергался и захохотал. От дикого захлебывающегося смеха все вздрогнули и перестали петь. Синеглазый почувствовал, что еще мгновение и он сам захохочет или зарыдает. Комендант поморщился и брезгливо застрелил сумасшедшего…

Хватаясь за кусты, к ручью скатился Одноухий.

— Порядок. Ушла колонна, — обрадованно сказал он сквозь сухой, раздирающий грудь кашель. — Перекантуемся тут до вечера. Соснем.

Натягивая полосатую куртку на лобастую черную, с проблесками седины голову, он стал укладываться под кустом, а сам бухал кашлем в землю, как в бочку. У Старика мелькнула тревожная мысль: как бы не услышал кто.

Не спавшие двое суток — их гнали днем и ночью — они быстро уснули.

Старик вскоре тревожно вскинулся. Синеглазый спал. Одноухий тоже, или делал вид, что спит, и все кашлял. Старик опять подумал: хорошо, нет поблизости дороги, а то кашель выдаст. Старик покарабкался наверх и выглянул из оврага. Теперь только разглядел место, по которому бежал. Чужой, не по-нашему ухоженный лес, очищенный от хвороста, сушняка и опавших листьев. Чисто, как в парке. Тихо. Старик успокоился. Даст бог, пронесет мимо опасность.

Лежа на краю оврага, он неторопливо осматривался: деревья какие-то мрачные, с темной корой, покрыты серо-зеленым лишайником. От дождей и туманов промокли. А у них, на Алтае, лес звонкий, золотой, смолою весело пахнет. Здесь и запах-то другой, тяжелый, затхлый, сырью отдает, несмотря на чистоту и порядок. И города пахнут не как в России, вроде жженым чем-то, будто горохом пригорелым. Земля что ли тут такая иль кирпич особый? Земля глинистая, похуже алтайской. Удобрений, поди, прорву надо на такую землю.

Старик окинул озимые, видневшиеся сквозь стволы деревьев. Зеленя поднялись ровные, ухожены хорошо. Крестьянскому сердцу Старика это было по душе. Хозяева немцы, конечно, добрые — ничего не скажешь. Вон канавки бетонные проложены, осушают поля. Места тут низкие. Поди, комарья летом! Каждый клочок засеян. Не то что у нас. Дороги потому и узкие. Хорошие, булыжником или асфальтом покрыты, фруктовыми деревьями обсажены, но узкие — машины еле разъезжаются. По обочинам сразу же, впритык, начинаются поля. Почитай что совсем кромок нету, канавки — и все. С дороги никто не свернет, не потопчет посев. Не то что на Алтае, там какой-нибудь шофер-лихач погонит машину прямо по хлебу, чтоб крюк не давать, срежет напрямик. И никто не указ ему. Да и сами дороги разбиты так и объезды такие, что любая дорога стала в три-четыре раза шире прежней. И посевы вдоль все потравлены. Ответственного глазу нету. Тут этого не позволят. Тут кругом порядок. Надо будет дома рассказать, как немцы хозяйствуют…

Старик спохватился, горько усмехнулся — до дома еще… дожить надо. И от этой мысли тягостное предчувствие охватило его, защемило сердце.

Застонал Синеглазый. Старик оглянулся. Паренек лежал на боку, свернувшись калачиком, и всхлипывал во сне. Старик сполз к нему, толкнул:

— Ты чего?

— А! — испуганно встрепенулся Синеглазый.

— Чего плачешь? Нога ноет?

Синеглазый со всхлипом втянул в себя воздух, смущенно вытер глаза.

— Приснилось. Домой приехал.

— Даст бог, увидишь и дом и мать, — вздохнул Старик. — Мать есть?

Синеглазый кивнул.

— Спи, набирайся сил.

Паренек послушно натянул полу куртки на щеку, затих. Одноухий лежал как окаменелый, голоса не подавал. Но вроде тоже не спал. Рукав его заголился, и повыше запястья виднелись голубоватые цифры. Лагерный номер, выколотый тушью. У Старика тоже есть такой, и у Синеглазого. Тавро, как у лошадей.

Старик опять вылез из оврага и осмотрелся. Да-а, чужой лес, чужие поля. Восточная Пруссия. Вроде бы все как и в Сибири: лес, поля, небо. Вроде все так — и все не так. Чужое. Вон мальцу дом приснился. Откуда он родом-то? Может, земляк?