Николай Ященко - С отцами вместе

— Осмелюсь доложить, у нас за переездом мост взорван! Лазо…

— Мы еще доберемся до этого молокососа!

В кабинет вошел невысокий, крепко сбитый Никифор Хохряков. Он по-военному вытянулся у дверей.

— Телеграмма по селектору! Только что принял!

— Откуда? — спросил Блохин.

— С востока! Из Куренги!

— От красных? Ну-ка, ну-ка! — протянул пухлую руку полковник.

Хохряков подал телеграфный бланк. Читал полковник про себя, но по тому, как округлились его бесцветные глаза и искривились толстые губы видно было, что текст не пришелся ему по вкусу. Хохряков следил за ним, мысленно читая уже знакомые строки: «Мы еще вернемся». На лице Хохрякова, покрытом крупными пятнами давнишней оспы, мелькнула едва уловимая усмешка.

— Кто такой Иван Лежанкин? — полковник скомкал телеграмму.

— Красногвардеец… из местных — объяснил Блохин. — Вчера отступил…

Полковник бросил измятый бланк в суровое, непроницаемое лицо Хохрякова.

— Впредь не принимать! Пошел отсюда!

— Папа, я видел на станции Конфорку!

Отец сидел за кухонным столом, склонившись над книгой.

— Какую? — спросил он, скосив глаза на самовар, — конфорка была на месте, на ней стоял чайник.

— Да эту самую… Конкордию Макарову, она еще до революции ирисками у нас торговала.

Отец захлопнул книгу.

— Видел?.. Ну и что?

— Наверное, она опять лавочку откроет?

— Может быть, и откроет… А ты куда?

Костя ответил уже с порога:

— К Томасу Эдисону!

В калитке он столкнулся с дядей Филей. Тот нес корзинку, сплетенную из зеленых тальниковых прутьев. Спросив, дома ли отец, он вошел в избу.

В переулке Костя остановился, всунул в рот два пальца и дважды пронзительно свистнул. Сейчас же откуда-то с огорода раздалось в ответ:

— Ого-го!

— Давай сюда! — крикнул Костя.

В ожидании товарища он присел у забора, и, сгребая к ногам желтый, омытый дождями песок, задумался. У Кости узкие, покатые плечи, и поэтому кажется, что руки его начинаются сразу же от шеи. Грудь у него тоже узкая, впалая. «Петух» — иногда дразнили его ребята. Волосы тщательно причесаны, надо лбом небольшой вихор, глаза серые, мечтательные. Нос длинный, острый. Отец в шутку говорил: «Он у тебя, брат, гоголевский».

Через несколько минут в переулке появился Васюрка. Костя оглянулся по сторонам и спросил тихо:

— Вы свою баню топите?

— Давно уж нет… Каменка развалилась. А зачем она тебе?

— Пригодится! Скоро узнаешь… Айда к Шурке!

Из-за угла с плачем выбежал маленький Витька. Как всегда, он кричал:

— А я? И я с тобой!

По привычке Васюрка сорвался с места, но Витька заплакал еще громче. Васюрка передразнил братишку, подал ему руку. Костя хотел взять Витьку за другую, но вспомнил, что малышу нельзя будет поддерживать штанишки, и сердито сказал:

— Перестань хныкать!

На макаровском крыльце сидели Пронька и Кузя. Оба они держали в руках по капустному листу. На листьях лежала кучками переспелая, мятая, с вылезшими косточками черемуха. Мальчики захватывали ягоду прямо губами. Кузя выплюнул несколько косточек и протянул свой лист подошедшим товарищам:

— Пробуйте! Лучше сахара!

Он вытряхнул липкую ягоду в подставленные ладони.

— Эх, ребята, — со вздохом сказал Костя, — наверное, последний разок мы на этом крыльце сидим!

— Почему? — удивился Кузя, накрывая свою голову капустным листом, как тюбетейкой.

— Конфорка приехала!

Васюрка так удивился, что поперхнулся косточками и закашлялся.

— Откуда взялась эта купчиха? — наконец спросил он. — Она меня раз на одну ириску надула, жадюга!

— Айда! Потом разберемся! — сказал Костя, вытирая о рубашку испачканную черемухой ладонь…

Дядя Филя и Костин отец, поговорив в избе, вышли в огород. Тимофей Кравченко выдернул два куста картошки, зачерпнул из колодца воды и, вымыв в ведре молодые, с нежной розовой кожицей клубни, высыпал их в зеленую корзинку.

— Так удобнее! — сказал он, добродушно усмехнувшись в усы.

Мужчины степенно ходили от грядки к грядке, рвали огурцы, морковь, горох.

— Угощайся, солдат, — говорил Кравченко, весело подмигивая, — набирайся сил! Пока сигнала ждем, надо оружие добывать. Одним словом, вот пойдут эшелоны чехов, не надо зевать… «Картошку» и «горох» раздадим по рукам, а что покрупнее — спрячем на кладбище… Видал, какой мы со старухой хмель вырастили? — похвалился он громко, настороженно оглядываясь по сторонам.

По высоким палкам вилась толстая живая нитка растения с маленькими листьями и плодами, похожими на шишечки лиственницы.

— Добрый хмель! — похвалил дядя Филя. — А Никифор Хохряков ловко сегодня приветствовал беляков.

— Больше так рисковать не следует, — строго наказал Кравченко. — Телеграмму Вани Лежанкина передайте в депо и путейским… И еще вот что! Сын мне сказал, что макаровская девка появилась. Надо полагать, не зря вынырнула!

— Зато папаша ее никогда не вынырнет! — засмеялся солдат.

— Того мы всерьез искупали! — У Кравченко смеялись одни глаза — озорные, выпуклые. — Ну, а за Конфоркой надо смотреть, она здесь всех знает и, если в папашу удалась, то нам худо будет…

…Шурка и Ленька хлопотали во дворе Лежанкиных, под навесом из сосновых драниц. Ленька на обрубке рельса выпрямлял гвозди, а Шурка, засучив рукава, разрубал зубилом толстый железный обруч. Здесь, под навесом, была его мастерская. На верстаке валялись куски жести, костыли, клещи, старые банки. Подражая брату Ивану, Шурка увлекался слесарным делом. Дома он все старался делать сам: прибьет где надо гвоздь, посуду запаяет, ножи наточит. Он даже пытался сделать ведро, но у него получилась какая-то конусная труба. Приделать дно он не сумел, а спрашивать совета у знающих не стал из гордости. «Все равно сам сделаю». Сейчас эта труба была надета на винтовочный штык, вонзенный в стену сарая. Зато хорошо получались у Шурки сабли из железных обручей. Все приятели в Заречье были вооружены его саблями. Шурка пробовал даже изобретать. Ему так часто приходилось поливать в огороде, что, наконец, надоело возиться с лейкой. Тогда он поставил на тележку кадку с водой, вывел из нее железную трубку, а на конце ее закрепил лейку. Он заехал прямо на грядку с капустой, чтобы испробовать свою машину. Попытка кончилась тем, что более половины гряды оказалось перепаханной вдоль и поперек, а молодые побеги были затоптаны колесами в землю. Мать отлупила Шурку ремнем, а части его поливальной машины разбросала по двору.

— А я все равно что-нибудь сделаю! — заявил Шурка сквозь слезы.

Брат Ваня, узнав об этом, долго смеялся и сказал изобретателю-неудачнику:

— Эх ты, Томас Эдисон!

С тех пор за Шуркой и закрепилось имя знаменитого американца.