Лилия Дерябина - Белая лилия, или История маленькой девочки, побывавшей в немецком плену

Дня через три дня они снова приехали за нами. В монастыре нас сразу отвели в комнату мамы. Она быстро встала с кровати, обняла нас и расплакалась. Осмотрев меня и увидев, какие страшные незаживающие раны на мне, она снова заплакала. Монахини дали выпить ей какое-то лекарство.

Успокоившись, она рассказала, что у неё было буйное помешательство, здесь её очень хорошо лечат, несмотря на то, что она русская. В монастыре много больных разных национальностей, в том числе и немцев, особенно детей, и поэтому она старается помогать монахиням в благодарность за лечение.

Ещё несколько раз за нами приводили в монастырь. В один из таких приходов мы увидели женщину, которая разговаривала с нашей мамой по-немецки. Она подошла к нам, осмотрела Эдика, а потом меня. Особенно внимательно осмотрела мои раны. Повернувшись к маме, она что-то сказала ей, я поняла только «отдай мне». Мама отрицательно замотала головой: «Нет». Женщина снова настойчиво и быстро стала говорить, показывая на меня. Я не понимала, что она говорит, но почему-то почувствовала к ней доверие, я даже подошла поближе, чтобы лучше понять, что она говорит. Женщина обняла меня, и я прижалась к ней. Мама удивлённо глянула, помолчала и через паузу сказала: «Доченька, хочешь пойти к этой тёте жить?» Я не раздумывая ответила: «Да, хочу». Мама задумчиво посмотрела на меня и махнула рукой: «Ну, хорошо». Женщина заулыбалась, снова обняла меня. Они о чём-то с мамой поговорили.

Когда женщина ушла, мама сказала мне: «Эту женщину зовут фрау Анна, она ненадолго возьмёт тебя к себе, чтобы подлечить. Как только монашки отпустят меня, фрау Анна придёт, и ты некоторое время поживёшь у неё, подлечишься».

По требованию администрации лагеря через три дня мама вернулась в лагерь. Она рассказала, почему попала в гестапо, что там происходило, и как оказалась в монастыре.

— На меня одна семья из пяти человек, живущая с нами в одном бараке, написала донос в гестапо. В доносе было написано, что я помогла скрыться сбежавшим из эшелона завербованным солдатам «русской освободительной армии». А как конкретно помогла, не было указано. По-видимому, они не знали, как я это сделала. Кроме того, они написали много неправды: будто каждый советский праздник вставала утром и кричала «Да здравствует Сталин! Ура!».

Всё это помогло мне отрицать написанное и помогло избежать расстрела. Я сказала следователю: «Я не самоубийца, чтобы в бараке, где находится больше трёхсот человек, кричать ура, за которое немцы расстреливают. У меня двое детей, я ради них должна жить».

Меня били, я молчала, потому что знала, стоит мне в чём-то признаться, погибнут спасённые мной ребята, да и меня убьют (немцы не любили предателей и уважали стойких людей). Мне чем-то кололи спину, и я теряла сознание (у мамы всю жизнь на спине были какие-то белые пятна, и она не переносила никаких уколов). Как я всё выдержала? Сама не понимаю. Я знала только одно: я должна выжить, чтобы мои дети не погибли, а потому должна всё отрицать. И отрицала, кричала и яростно ругалась на двух языках. Следователь позже сказал, что он никогда даже от солдат не слышал такого сквернословия.

Именно то, что я ни в чём не призналась, и что в доносе было много заведомо неправдоподобного, спасло меня от казни. Конечно, сыграло свою роль и то, что к концу 1944 года немецкая армия отступала по всем фронтам, положение в Германии было тяжёлым, многие немцы уже думали о том, как спасти свои жизни. Вот почему меня не казнили, а вернули в лагерь умирать: после таких пыток не выживают.

Когда меня повезли в так называемую русскую больницу, на дороге машину скорой помощи остановили монахини… Они уговорили водителя передать меня в больницу, находящуюся в монастыре. Так как я по дороге продолжала биться и чуть не разнесла машину, он с удовольствием передал меня на попечение монахинь. В течение трёх месяцев они лечили меня, пока моё сознание не прояснилось. Я пришла в себя, но не могла вспомнить, кто я, откуда и что со мной случилось. Но вскоре вспомнила и всё рассказала монахиням. Они слушали, охали и крестились. Больше всего я беспокоилась о детях. Чтобы лечение шло быстрее, они по договорённости с начальником лагеря иногда приводили детей ко мне.

В монастыре не хватало персонала по уходу за больными и, когда мне разрешили вставать, я стала помогать монашкам.

И вот тогда я познакомилась с фрау Анной. Её сын лечился в монастыре, и я много времени проводила у его кровати. Однажды фрау Анна увидела моих детей в монастыре. Первое время она меня ни о чём не спрашивала. А потом спросила, кто я, как оказалась в Германии, что случилось со мной. Не знаю почему, но я доверилась ей и рассказала обо всех своих злоключениях. Фрау Анна слушала и качала головой. Через несколько дней, когда дети были около меня, она подошла и предложила отдать ей мою дочь Лилю. Вначале я испугалась: как это отдать? Но Анна сказала: «Посмотри на Лилю. Она же вся изуродована. Она не выживет или останется уродом, если немедленно не оказать ей медицинскую помощь. Мой муж воевал в России, был ранен и оставлен своими товарищами умирать на снегу. Его спасла русская крестьянка. Он писал мне, чтобы я помогла русским пленным, чем могла. И я хочу спасти твою дочь».

Через несколько дней фрау Анна появилась в нашем лагере и зашла в здание администрации. Вскоре она пришла в наш барак в сопровождении надзирательницы и объяснила, что начальник лагеря разрешил ей взять мою дочь на воспитание. Я опять заколебалась, но Анна заверила меня, что берёт девочку только для того, чтобы подлечить. И я согласилась. Анна взяла мою дочь за руку, и та доверчиво пошла с ней к выходу из лагеря, даже ни разу не оглянувшись. А я стояла и тревожилась, что-то ждёт мою девочку, но я не имела права не использовать шанс на её спасение.

Я шла с Анной, которая держала меня за руку, и весело подпрыгивала. Не знаю почему, но я чувствовала, что впереди меня ждёт что-то хорошее. И моё детское чутьё не подвело. Мы подошли к красивому трёхэтажному дому, окружённому большим садом. Как только мы вошли в дом, служанка сразу сняла мою одежду. Увидев раны, всплеснула руками и перекрестилась. Усадив в ванну, подстригла и осторожно, стараясь не задеть раны, искупала меня, надела красивое платье и тапочки.

Она отвела меня в столовую, где стоял большой стол, накрытый белой скатертью, за столом уже сидели фрау Анна и мальчик в белой рубашке, в брюках ниже колен и гетрах. Он был похож на тех мальчишек, которые учились в школе «Гитлерюгенд» рядом с нашим лагерем. Проходя мимо нас, они всегда кричали: «Русские свиньи!» — и кидали в нашу сторону камни, палки, мёртвых крыс и кошек. Поэтому, увидев этого мальчика, я закричала: «Ты есть гитлерюгенд?» Я, как и все дети, довольно неплохо говорила по-немецки и многое понимала из того, что мне говорили. Фрау Анна рассмеялась и сказала: «Нет, нет! Он обычный немецкий мальчик и учится в обычной школе. Все школьники Германии должны носить такую форму. Лиля, это мой сын, его зовут Ганс».