Илья Штемлер - Война детей

– Грузчик-двоечник?

– Нет, другой. У меня много знакомых… Он советовал всем лечиться только у хирургов, а сам плакал из-за чепуховой грыжи.

Никита хлопнул ладонями:

– Вспомнил! Я тогда проект должен был защищать!

– У тебя на все есть причины, Кит. Заяц ты и размазня!

– Заяц? – задохнулся от обиды Никита. – А кто спасал тебя на водной станции, кто?! Извини, я не хотел об этом. Ты заставила вспомнить.

– Во-первых, не вспомнил, а помнил. Разница!

Вика внезапно замолкла, резко обернулась и шагнула к Никите.

Взяла его большую, мягкую белую ладонь:

– Извини меня… Извини меня, добрый Кит. Я очень люблю того человека, за которого выхожу замуж. И люблю давно. Еще до знакомства с тобой. Прости меня, мой несчастный Кит. Но что я могу с собой поделать?

Никита сжал веки, пытаясь подавить предательские слезы. Резко повел головой в сторону.

– Наговорила, наговорила, – тихо вымолвил он.

– В том много правды, Кит. Извини.

Она бросилась из комнаты, волоча по полу длинное пальто.

В полутьме коридора мелькнула тень, хлопнула дверь в комнату матери.

Вика натянула пальто.

– Передай привет маме. Я очень рада была ее повидать. И тебя тоже.

Никита кивнул. Верхняя губа его совсем спряталась под нависший нос.

– Ты вот что, Вика… С разводом этим… Я сделаю. Позвони только, скажи, когда…

Вика коснулась губами мягкой щеки Никиты и бросилась по лестнице вниз. Перестук ее сапог становился все глуше и глуше.

Хлопнула входная дверь подъезда.

Никита постоял, глядя в лестничный проем, затем накинул железный крюк и ушел к себе.

Из допроса Г. Казарцева, обвиняемого по статье 211, часть 2, УК РСФСР и статье 127, часть 2, УК РСФСР:

«…Его звали Олсуфьев, Петр Петрович. Доцент. Физик. Олсуфьев записался на выступление в прениях одним из первых. Но уступил мне свою очередь и согласовал это с председателем. Я это расценивал как большую удачу, как знак судьбы… Вообще, встреча с Олсуфьевым оказала на меня… Не знаю, он до сих пор стоит у меня перед глазами…»

Они свернули на Фонтанку. По зеленовато-серой воде неслись две моторки. Одна из них настолько вылезла носом из воды, что казалось, вот-вот взлетит.

Через мгновение лодки скрылись за поворотом. Волны дотанцовывали у гранитных боков набережной.

– Не понимаю, проходим уже которую ресторацию, – ворчал Глеб. – Вы не заблудились?

– Потерпите. Я приведу вас куда надо. Эти места мне знакомы, поверьте, – отбивался Олсуфьев.

Тяжелый портфель оттягивал его руку. Глеб пытался предложить свои услуги, но Олсуфьев отказывался:

– Вы сегодня именинник, Глеб. Шагайте налегке.

Глеб и впрямь чувствовал себя необыкновенно хорошо: его доклад произвел впечатление. Он чувствовал по той тишине в зале, по вопросам, которые ему задавали, по уважительным взглядам. Олсуфьев остановился у перил, поставил портфель на плиту парапета.

– Вам нравятся эти два дома? – спросил он.

– Продаете?

Глеб оглядел дома. Один – четырехэтажный. Эффектные три оси, обрамленные пилястрами, выделяли фасад. Над пилястрами, в овальных каменных венчиках, какие-то символы – вероятно, герб бывших владельцев. Высокая мансарда в стиле барокко. Дом примыкал ко второму, тоже четырехэтажному, но совсем иной, более современной архитектуры.

Из-под арки вышла девочка в школьном фартуке.

– Девочка! – окликнул Петр Петрович. – Что это за дом?

– Фонтанка, 14, – с готовностью ответила девочка.

– А раньше как он назывался?

– При царе? Дом Олсуфьевых.

– Ну как? – спросил Петр Петрович, улыбаясь.

– Почтенно, – ответил Глеб.

– Теперь вам понятно, откуда эти места мне знакомы? Мой двоюродный дед был последним владельцем дома Олсуфьевых. Именно из мансарды этого дома моя милая матушка в одна тысяча девятьсот шестнадцатом спустилась с годовалым Петенькой на руках, чтобы никогда не возвращаться сюда. И поселилась на Гороховой – в ожидании, когда вернется из Нижнего Тагила ее муж, ссыльный политический Петр Егорович Олсуфьев.

– Понятно. Значит, вы из бывших?

– Как видите, из всяких. Но главное – коренной петербуржец, а не какой-нибудь там командированный, – Олсуфьев дружески тронул Глеба за плечо.

– Вы и в блокаду здесь были? Или воевали?

– И воевал. И в блокаду был. Все было… А в Москве я живу только пять лет. И никак не привыкну.

Суровый швейцар вежливо принял их вещи.

Ресторан был полуподвальный, небольшой, столиков на двадцать. Глеб и Олсуфьев сели у окна, треть которого зарывалась в землю. И в полный рост на улице видны были только дети, а взрослые – лишь до пояса. Впрочем, улица была тихой, и пешеходы внимания не привлекали.

– Когда-то здесь была отличная кухня.

Глеб смущенно подумал, что денег у него осталось всего ничего.

Олсуфьев засмеялся:

– Понимаю, понимаю… Угощаю.

Глеб возразил, но затем пожал плечами и умолк. Приняв заказ, официантка отошла. Олсуфьев бросил на стол сигареты, спички, мундштук, налил из сифона шипучей воды.

– Люблю красивую жизнь. Потом мы отправимся в театр. Или в кино. Я сведу вас в старый синематограф «Пикадилли» на Невском. Сейчас он называется кинотеатр «Аврора». Там за углом, на Малой Садовой, жил мой приятель, отличный физик Аржанов.

Он умер в блокаду. Замерз на улице, на пороге своего дома…

За соседний столик сели девушка и молодой человек. В руках у девушки были прекрасные белые гладиолусы. Лепестки, широкие снизу, ступеньками сужались кверху по длинному стеблю. Девушка задумчиво перебирала пальцами лепестки, точно взбиралась по лесенке.

Официантка поставила бутылку коньяка, салат, селедку и еще что-то, запеченное в тесте.

Глеб нацелился на селедку – очень уж аппетитно она выглядела.

– А я в той «Авроре» играл на рояле. Теперь-то из-за руки не очень…

Глеб хотел спросить, что с рукой, но постеснялся. На фронте, наверно, известное дело.

– Меня ранило под Тосно. В плечо. И привезли в Ленинград, в госпиталь. Первая блокадная зима.

Олсуфьев придвинул пачку, достал сигарету и принялся заправлять ее в мундштук.

Девушка за соседним столом чему-то улыбалась. А парень хмурился.

Глеб ел мясо и думал, что, пожалуй, Олсуфьеву пить много не следует. Он быстро пьянеет.

Сок прорвался в вилочные проколы и вытекал четырьмя светлыми ниточками. Вкусно хрустели завитки жареного лука, золотистые и пряные.

– Такой лук называется гриль, – произнес Олсуфьев. – Прекрасная штука жареный лук… В блокаду специальные агитаторы разъясняли людям, как надо съедать свой паек хлеба. Сто двадцать пять граммов в сутки.

Раздался стук упавшего стула.

Девушка бежала по проходу, а молодой человек смотрел перед собой, в пространство, оставаясь сидеть на своем месте. Длинные голубые его штанины торчали из-под стола.