Иван Леонтьев - Тяжело ковалась Победа

– Народу в тридцатые много понаехало… Культуру сразу не привьешь, – поправил Юрий Павлович.

– Пожалуй, но порядок был. Дворниками всюду мужиков держали – хулиганить побаивались. Это уж после войны бабы больше, – уточнил Алексей Михайлович. – Да. Ну так вот. Освободился это он, а где-то через полгода опять беда его подстерегла. Мужик он был увалистый, неторопливый, но своенравный. Бывало, хоть скорее того надо – не побежит. А тут перед войной, на его несчастье, указ вышел: опоздал – три месяца пятнадцать процентов зарплаты отдай, еще больше опоздал – шесть месяцев двадцать пять процентов высчитывали. Он платил и пятнадцать, и двадцать пять, но характер не изменил. Это так его злило, что он уже и в выражениях не стеснялся. А там и до беды оказалось недалеко. Возвращается он как-то домой после получки, выпивши. В те годы часто по радио пели: «Нам песня строить и жить помогает…» Остряки по-своему ее переделали – безобразничали тоже. Ну вот. Идет это он – и во все-то горло, на всю-то Гороховую: «…И кто с пол-литрой по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет…» Его забрали… Пока сидел, еще что-то там про Кирова намолол: убили, мол, его, чтобы Сталину не мешал. Ну и дали… десять лет. Тогда ухо-то востро надо было держать.

Федор так дворником и работал: зимой снег в Фонтанку сбрасывал, летом мостовую поливал. Ребятишки в жару вокруг него кружились тучей: «Дядя Федя, нас облей! И водички не жалей!» Сноровка у него ко всему была. Вот только язык свой прикусить не мог. Привыкли они в деревне верховодить – и здесь уняться не могли. Забрали его однажды ночью. Говорили, будто болтнул какую-то глупость.

Многие тогда по ночам тряслись… А с рассветом радио гремело: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Говорили, будто припомнили ему, что он сын кулака, замышлял якобы на родине что-то против властей, – и его без права переписки… Александра все посылки ему пыталась отправить, но ничего не принимали: постоянного адреса, мол, еще нет. А его, оказывается, как позже узнали, тогда же и шлепнули. Некогда, видать, было разбираться. Не успевали…

Шел тридцать седьмой…

Юбилей Пушкина отмечали. На тетрадных обложках – дружина вещего Олега, а по их ножнам буквы: «Долой ВКП(б)». Тетрадки тут же изъяли.

Тимофей в нулевой класс тогда ходил, сообразительный был: ручонки под стол спрячет – и пальчиком кусочки жира из ломтика колбасы выпихивает. Хоть и нечасто лакомиться приходилось, но иногда перепадало. Первое время его все по очереди спрашивали: «Тимоша, как учительницу твою звать?» – «Рожа Ишаковна». Вначале он ничего не подозревал, бурчал в ответ – и все, но общий хохот, видать, к чему-то надоумил. Быстро он как-то научился выговаривать.

Летом этого же года нашли шпионов среди командиров Красной армии. Тоже почти всех к высшей мере.

Так вот и гибли люди – ни за понюх табаку.

Верка, вторая сестра Никиты, так с нелюбимым в деревне и маялась. По-глупому жизнь искалечила – из-за мужика своего. Сумасбродный Фома был. Отец его – из той же братии, что и Игнат. Сошлась она с ним, чтобы не одной век коротать. Не мил он ей был. Сама сказывала: «Как без любви вышла, так жизнь и провожу – будто без соли ем». Небыстрого он был ума.

Хлебнула она с ним горюшка. Двух девчонок родила, все, кажись, путем шло, но у него к ней одни придирки: смириться с ее веселостью не мог. Она ведь говорливой выросла, с кем угодно, бывало, беседу заведет, а его это заедало – ревновал. Пока тверезый был, терпел, а как выпьет – словно одичает: обматюгает всех и еще жену побьет. А она жизнь свою скрасить хотела: и плясала, и танцевала, и частушки складывала – такая мастерица, прямо на удивление. Куда, бывало, ни придут – она первая, как выскочка. Собой стройная, ладная, язык острый, выскочит – и давай припевки собирать да притопывать, подолом махать туда-сюда, словно веником по избе.

Так и в тот раз: у соседа сын из армии вернулся – гуляли, их позвали. Упрашивать ее не приходилось – она тут же вслед за молодыми: руки в стороны раскинула, будто на взлет пошла, каблучками по кругу дробь рассыпала и запела голосисто:

Долгонько, говорят, кружилась с соседом.

С тех пор мужика ейного ровно подменили: как выпьет, хоть из дому беги. Если она ждет его с ужином, как надо быть, он с придирками: «Тебе все едино, что с мужем и где он! Душа не болит!» И начинается скандал с побоями. Прячется потом Верка от соседей, пока синяки не сойдут. Стыдно ведь людям на глаза показываться. Другой раз она приготовит все и бежит ему навстречу. А он увидит ее – идет-то не один, стыдно мужиков, что жена бегает за ним, – и давай кричать: «А-а-а! Следишь за мной! Своим аршином меряешь! Думаешь, я по бабам шляюсь!» И принародно давай ее лупцевать. Тут уж мужики встрянут – дадут ему, а он потом на ней же и отыгрывается.

Помучилась она с ним, помучилась, пока девчонки в школу не пошли, а потом шапку в охапку – и укатила. Паспортов колхозникам тогда не давали, так она справку у председателя выклянчила – вроде как в Питер к родичам съездить. А сама тайком в Архангельске нанялась на какой-то пароход, ушла на рыбный промысел и сошлась там с матросом.

Во время путины рук всегда недоставало. Капитаны брали кого угодно, лишь бы план выполнить. А как только она на берег ступила, тут Петр их и встретил: ее избил, и хахалю досталось. А в море матрос при ссоре возьми да и пырни ее ножом, которым рыбу разделывали. Дай Бог здоровья судовому доктору – спас.

Говорили, скрылась она где-то: не то на Сахалине, не то на Камчатке… А как Фома-то с войны не вернулся, она списалась и перетянула своих девок…

Брат Никиты, Александр, служил тогда под Ленинградом, а когда с финнами заспорили, его первым на эту их линию Маннергейма и кинули. Ранен был, обморозился, но выжил. Весной вышел из госпиталя и перед отъездом домой к нам заглянул.

Вечер сидели, родных вспоминали, а потом в прихожей всю ночь чай кипятили. Много он мне чего поведал. Все оглядывался, не вышел ли кто, не подслушивают ли. Глаза бегали, лицо перепуганное, какое-то сизое, будто недавно кожу с него сняли. Я только одно понял: когда он окапывался, то в снегу саперной лопаткой на замерзшего красноармейца наткнулся. Хлястик еще от его шинели оторвал, пока разобрался: дело-то было в сумерках, спешил. «Мы, – говорит, – идем, а финн на дереве сидит и постреливает нас. Пока это мы разберемся, кто да откуда, он на лыжи – и был таков. Кукушками их называли». Погибло, померзло, мол, там нашего брата…

Жил он потом в Матигорах, с горбатой Софьей. Верка-то в ту пору замуж вышла. Прошел он, можно сказать, ад, а вот дальнейшая жизнь не заладилась – печаль с лица так и не сходила. Его много раз знакомили с девицами (думали, женитьба что-нибудь изменит), а он и беседовать с ними отказывался. А вот когда Германия напала, пить начал. До этого-то затворником был, а тут загулял, подружки появились…