Николай Коняев - Непобежденная крепость

Такой же высокий лоб, переходящий в лысину, такая же бородка клинышком, такой же овал лица и цепкий взгляд!

Впрочем, тогда, в 1912 году слишком малоизвестен был Владимир Ильич, и едва ли жандармский подполковник вспомнил его, глядя на вечнокаторжного Стояна.

Это разве только перед расстрелом в 1918 году мог Михаил Васильевич Прогнаевский задуматься о диковинном сходстве вождя мирового пролетариата с церковным вором, убивцем великой русской святыни, в лицо которого вглядывался он, допрашивая его в Шлиссельбургской крепости шесть лет назад.

А вот Г.К. Орджоникидзе, который вернулся в Россию после VI (Пражской) Всероссийской партийной конференции и которого уже 5 ноября 1912 года в ножных кандалах доставили в Шлиссельбургскую крепость и поместили в четвертый тюремный корпус, где сидел и церковный вор Варфоломей Стоян, мог заметить его сходство с Лениным и в 1912 году.

Как бы то ни было, но политические уважительно относились к уголовнику Стояну.

«Чайкин же отличался несомненным природным умом, укрепленным немалой начитанностью, элементарной арестантской честностью и огромной выдержкой. Это был человек со стальной волей, – пишет в своих воспоминаниях И.П. Вороницын. – Начало его истории покрыто мраком. Что толкнуло этого несомненно хорошего человека на уголовную карьеру? Эта загадка всегда меня интересовала. Когда я в одной из записок, которыми мы обменивались, задал ему этот вопрос, он даже не попытался ответить на него. Но несомненно, что и на его совести тяготела не одна невинно загубленная жизнь. Уже не знаю, откуда это взяли надзиратели, но они в один голос утверждали, что на своем веку Чайкин убил 20 человек. Как бы там ни было, но в этот раз Чайкин был осужден на 30 лет каторги по совокупности, а он был уже далеко не молодым человеком – ему было около 50 лет. И по рассказам о нем, и по его собственным немногим словам было видно, что он давний тюремный сиделец, знавший и Сахалин, и Сибирь.

По наружности своей он совсем не походил на преступника-рецидивиста. Это не был тип, излюбленный Ламброзо и его школой. Выше среднего роста, стройный и пропорционально сложенный, с благообразным лицом старообрядца-великоросса, с живыми карими глазами, плавной и связной речью, совсем не уснащенной трехэтажной матерщиной» 52.

Впрочем, уважение это было связано, конечно, не только с внешним обликом Стояна.

И будущий директор института «Советская энциклопедия» Федор Николаевич Петров, и будущий организатор советской власти в Карелии Петр Федорович Анохин, и даже сам Владимир Осипович Лихтенштадт, который изготовил в динамитной мастерской взрывные снаряды для массового убийства на даче П.А. Столыпина, прекрасно понимали, что нанести более страшный удар по России, чем нанес уголовник Стоян, они не в состоянии.

С нескрываемым восхищением пишет о Варфоломее Стояне в своих воспоминаниях В.А. Симонович 53.

«В третьем корпусе сидел еще один известный уголовный каторжанин, по фамилии Чайкин, имевший в совокупности 43 года каторги. Этот Чайкин по количеству преступлений и смелых побегов был на особом положении у здешней администрации. До шлиссельбургской каторги Чайкин долго в тюрьмах не засиживался, а, как говорят на уголовном жаргоне, нарезал винта – бежал. Откуда только он не бежал!

Бежал он с Сахалина, из разных губернских тюрем, пуская в ход смелость и ловкость, а когда нужно было – и хитрость. Один раз бежал он, будучи вызван следователем на допрос. Видя, что надзиратель отвернулся, он снял с вешалки и надел на себя пальто и фуражку следователя – и как ни в чем не бывало направился к калитке. Привратник, приняв Чайкина за следователя, взял под козырек и выпустил его на свободу.

Много способствовал совершению таких побегов и наружный вид Чайкина. Это был солидный мужчина: лет 42-43, выше среднего роста. Широкоплечий, коренастый, с умным симпатичным лицом. С окладистой рыжей бородой. Походка, манеры, поведение – все было у Чайкина солидно. Глядя на него, невольно возникало недоумение, как мог такой человек совершить столько преступлений и побегов.

Специальностью Чайкина были по преимуществу церковные кражи. Последней была знаменитая кража иконы Казанской Божией Матери, с которой он снял все драгоценности, а доску бросил в печку и сжег.

Это дело в свое время вызвало много шума в духовном мире. К Чайкину приезжали митрополит, известная ханжа Воронова и прокурор с увещеванием отказаться от своих показаний на следствии, где он говорил, что сжег икону. У них была цель – создать новую такую же икону и объявить населению, что икона Казанской Божией Матери вновь появилась. Чтобы уговорить Чайкина, ему были обещаны все земные блага, вплоть до освобождения. Но Чайкин, как человек твердый, решительный, не верующий ни в Бога, ни в черта, категорически заявил, что он икону разрубил топором, а щепки бросил в печку и сжег.

Сидел он в третьем корпусе изолированно от всех. На дверь его одиночки повесили два замка, ключи от которых хранились в конторе, а ключ от форточки, через которую передавали пищу, находился у старшего надзирателя, присутствовавшего при ее раздаче. На прогулку и в баню Чайкина водили одного и только тогда, когда все уже отгуляют или вымоются, оставляя ему меньше времени. Перестукиваться и общаться с соседними одиночками он не имел никакой возможности, ибо администрация всегда старалась соседние с ним одиночки держать свободными, а если за неимением мест и сажали кого-нибудь рядом с ним, то всегда из сучьего кутка, с которым Чайкин ничего общего иметь не хотел. И так проходили для него дни, месяцы и долгие годы – в совершенном безмолвии и одиночестве.

Чайкина не били, не калечили, не ругали, но из него каждый день методически высасывали кровь – капля за каплей. Он гас медленно, но верно – угасал и таял, как восковая свеча. Он не кричал, не стонал, не просил и не ждал пощады. Он знал, что это ему за икону Казанской Божьей Матери и живым из этой крепости ему уже не выйти.

Чайкина я имел возможность видеть через форточку во время раздачи пищи, ибо я сидел против его камеры. Впервые я увидел его в 1912 году. Тогда он был еще совершенно здоров, без всяких признаков болезни. Но постепенно, незаметно для самого себя Чайкин таял. Случалось мне не видеть Чайкина две-три недели, и после этого я всегда обнаруживал новые признаки его болезненного состояния».

Вероятно, если бы Варфоломей Стоян не растаял, как восковая свеча, и дожил до февраля 1917 года, он был бы среди бандитов, заполнивших тогда улицы Шлиссельбурга.

И кто знает, не потянуло ли бы его снова доказывать небытие Божие – к шлиссельбургскому чудотворному образу Казанской иконы Божией Матери…