Вадим Пархоменко - Вдалеке от дома родного

Клоп взял своего голубя и, уходя, крикнул:

— Подумаешь, благодетели!.. А Рябчик ваш все одно будет мой!

— Ату его, Бобик! — крикнул Николай, и собака, раздраженная сердитыми выкриками, рванулась вслед за Клопом и изрядно потрепала его штаны, пока тот не догадался схватить валявшуюся около забора крепкую вицу.

Получив удар по хребтине, Бобик завизжал, заскулил и убежал за сарай.

Прошло несколько дней, и Клоп свою угрозу исполнил. Однажды утром ребята не нашли Рябчика. Все голуби были на месте, а Рябчик пропал. Исчезла и собака…

Как ни ломали пацаны голову, а ответ напрашивался один — это месть за рыжего турмана, за позор Клопа.

Вскоре выяснилось: так оно и было. Кое–какие подробности рассказал Мотька.

С Бобиком Клоп справился с помощью стрихнина. Теперь у него новая черно–белая шапка и добротные. рукавицы — все из собачьей шкуры. Рябчик же у Клопа «в плену», и все маховые перья у него повыдернуты. Клоп решил сделать из него первого голубя своей стаи — вожака. «Приручу! — бахвалился Клоп. — А нет — в суп!..»

Прошло дней десять, и вот, ни свет ни заря, на интернатском дворе сердито заворковал–заворчал Рябчик: я, мол, здесь, голодный и холодный, а вы дрыхнете!

Сильным стуком в окно Мотька разбудил ребят и рукой поманил их на улицу.

— Я по нужде выскочил из избы, а тут он, Рябой ваш. Гляжу, он с плетня на плетень прыгает, а через мой двор, до вашего, ну словно курица бежал. Крылья–то обдерганы, воздуха не гребут! Сбег он от Клопа, обыкновенным пешедралом сбег! Ох и умница!..

Радости ребят не было конца. Каждый хотел прикоснуться к Рябчику, погладить его изуродованные крылья.

— Хороший наш, храбрый ты наш, живой, пешочком пришел, — приговаривал Николай, пряча голубя за пазуху и согревая теплом своего тела, — А вот Бобик — нет больше Бобика. Шапка да рукавицы…

— Ладно раздергиваться–то, — сказал Мотька. Оно, конечно, жаль пса, да вы, чай, не бабы — носами зря хлюпать не след!

…А новый день уже разгорался, вставало солнце, был мороз. В небе, около светила, вспыхивали радужные блики.

За окнами сильно мело, пуржило. В печной трубе занудно выл ветер. Надежда Павловна, прихлебывая из жестяной кружки чай на сахарине, спрашивала между горячими глотками:

— Вы заметили, Ольга Ермолаевна? Неужели не заметили, что наши ребята какие–то бледные, нервные стали.

— Кто их знает! Возраст, наверное, такой — переломный. — Ольга Ермолаевна сделала неопределенное движение рукой. — Разве раскопаешь, что на душе у таких вот, простите меня, бесштанных героев! — Она даже поморщилась, как от зубной боли.

— Ребята наши действительно герои! Иронизировать тут совсем даже неуместно! — вспылила Ирина Александровна. — Работают, учатся, мужественно переносят все тяготы. А то, что у них свои, мальчишечьи заботы и проблемы, так на то мальчишки и есть мальчишки! — почти крикнула она. — Что они видят, что знают? Да многие даже не знают, у кого из них есть родители, а у кого — нет. Мы помним, как они прыгали и кричали, узнав о прорыве блокады Ленинграда. А неимоверная радость от победы под Сталинградом! Мальчишки и девчонки ревели, просто захлебывались от радости. Нет, от гордости! Еще бы! В плен попали двести тысяч фашистов, сам фельдмаршал! А чего это стоило? Живы ли отцы и матери наших маленьких ленинградцев — никто не знает. Дети не сомневаются, что родители их живы. Дети героев — они все равно дети. И это главное!

— Ира, ты глубоко ошибаешься, дочка, — остановила ее Серафима Александровна. — Быть детьми героев — еще не значит быть справедливыми друг к другу. Ты еще совсем неопытная, моя девочка, пионервожатая, хоть тебе и девятнадцать и ты получила разрешение военкома уехать туда — на фронт. Позволь, здесь мы разберемся без тебя…

Очень сдержанный и вежливый человек была Серафима Александровна, мама Ирины Александровны.

— Смотрите за старшими внимательно, — сказала Надежда Павловна. — Уже сорок третий, а не сорок первый. Осенью мы всех, кому пятнадцать–шестнадцать, отправим в ремесленные училища — кого в Челябинск, кого в Ленинград. После прорыва блокады нам сообщили, что в Ленинград можно — возвращать эвакуированных юношей и девушек для обучения в ремесленных и фабрично–заводских училищах. Нужны люди, надо строить, восстанавливать…

— Наконец–то! — вздохнула. Ольга Ермолаевна. — Я с моей Ниной этим же летом и поеду.

— А мальчишек наших на кого оставите? — спросила тихо Серафима Александровна. — А девчонок?

Ниночку свою можете отправить со старшими ребятами, а сами… Вам еще и здесь работы хватит.

— Па–а–лундра! — раздалось совсем рядом, за дверью. Потом свист, топот, тишина. Очевидно, «герои» что–нибудь снова натворили. Или пошли в очередную «атаку» на воображаемого врага…

Но вскоре все стихло, а потом в комнату директора просунулись сквозь приоткрывшуюся без стука дверь две физиономии:

— Надеж Пална! Можно погулять? Мы недалеко, не очень…

Это были Петька и Жан Араюм.

— Идите, — разрешила Надежда Павловна. — Только чтобы к ужину быть на месте. Идите, погуляйте, но не опаздывайте.

Ехала деревня мимо мужика,

Вдруг из–под собаки лают ворота, —

донесся уже со двора тонкий голосок всегда возбужденно–радостного Петьки Иванова. Его ждали новые приключения. Простые и обычные.

Петьку Иванова угрюмый Жан Араюм пригласил к одному местному парню, которого тоже звали Жан. Жил он на краю села, был немой и хорошо играл в шахматы. Там, в маленькой грязноватой избенке, и прокоротали они время до вечера.

Два Жана познакомились, а потом и подружились еще в то время, когда к Араюму приехала в интернат мать и одно время снимала угол в этом убогом жилище, хозяевами которого были женщина–солдатка и ее немой сын–подросток.

Сейчас немой радостно мычал и угощал ребят морковным чаем, наивкуснейшими парёнками и играл с ними по очереди в старенькие облупленные шахматы. Вместо короля на доске стоял аккуратно выструганный деревянный цилиндрик с вделанной сверху винтовочной пулей. «Это дядька Трифон, сосед наш, привез. Он с батей моим вместе воевал. Сильно его поранило. Под Ленинградом. Говорит, этой пулей батю убило…» — написал немой огрызком карандаша на старом, пожелтевшем от времени мятом обрывке газеты. Видать, другой бумаги в доме не было.

Потом немой стал учить их азбуке на пальцах, а точнее — разговору, и Араюм с Петькой запомнили несколько самых обиходных выражений.

Но больше ребят занимали парёнки. Это были особым образом запаренные и затем высушенные в русской печи кусочки моркови и свеклы. Почти черные, твердые и сморщенные, во рту они быстро размокали и казались очень вкусными, ароматными и сладкими.