Владимир Карпов - Не мечом единым

Колыбельников, прощаясь с ней перед отъездом, сказал:

— Не долго вам ждать, служба у Юры к концу. Учитывая его ранение, мы сможем уволить его в первую очередь.

— Нет–нет, зачем же! — воскликнула неожиданно для себя, но вполне искренне Ирина Аркадьевна и тут же смутилась, стала прятать истинный смысл своих слов: — Наш папа человек очень педантичный, ему будет приятно, чтобы Юра отслужил день в день, сколько полагается.

Колыбельников сдержал улыбку, сделав вид, что он ничего не понял. А Юра, стоявший рядом, до того был удивлен восклицанием матери, что широко открыл глаза и несколько раз перевел их сзамполита на мать.

На аэродроме Ирина Аркадьевна опять плакала, только слезы теперь не были горестными, она улыбалась, и слезинки ее, казалось, тоже улыбаются, потому что в них отражалось солнышко.

Перед самой посадкой к ним вдруг подошел тот самый «басмач», который вез Ирину Аркадьевну на самосвале. Он был, как и в тот день, небрит, пыль набилась в черную жесткую щетину на его лице.

— Здравствуй, хозяйка! — весело сказал шофер, обнажая ярко–белые крупные зубы. — Это твой сын, который был ранен?

— Здравствуйте, добрый человек! — воскликнула Ирина Аркадьевна, она схватила его ручищу и затрясла своими пухлыми ручками. — Спасибо вам, милый! Юра, это он домчал меня к тебе. И денег не захотел взять.

— Какие деньги, хозяйка! Зачем так говоришь! Я тоже был солдат. Мы с твоим сыном — как брат! Правда, парень?!

— Правда, — сказал Юра, плохо понимая, о чем идет речь и откуда у мамы здесь такой знакомый.

— Провожай мамашку, приходи ко мне, вместе поедем, вон мой самосвал стоит, видишь? Я здесь часто стройматериал получаю.

Объявили посадку, Ирина Аркадьевна стала быстро целовать Юру, ей казалось, не успела сказать Юре что–то самое главное, перебил этот чертов «басмач».

Когда полковник Прохоров узнал, что в субботу состоится вечер поэзии в первом батальоне, а в воскресенье после обеда — во втором, он шутливо сказал Колыбельникову, встретив его в коридоре штаба:

— Стихийный аврал в полку, Иван Петрович!

— Каюсь, товарищ полковник, недооценивал раньше силу стихии, теперь пытаюсь наверстать! — в тон ему ответил замполит, подчеркивая слово «стихия».

— Дело вы затеяли большое и нужное, — похвалил серьезно Прохоров. — Я понимаю вашу задумку.

— Признаюсь, Андрей Николаевич, я словно открытие какое–то сделал! Всю жизнь увлекался литературой — и вечера литературные проводил и конференции по книгам — и только недавно будто прозрел, как–то по–особому понял огромную воспитательную силу стихов. В плане политработы вроде бы даже и строка не прибавилась. Но какое–то новое качество появилось. Конечно, и с поэзией будем соблюдать разумно меру и такт. В этом деле — как с пирожными: два съел — приятно, а больше — затошнит.

— Рад за вас, Иван Петрович, вы будто помолодели, — опять перешел на шутливый тон полковник.

— Скоро сам стихи начну сочинять! Кстати, сейчас иду на вечер поэзии в первый батальон, не хотите послушать?

— С удовольствием бы, но передали из штаба дивизии — генерал просил позвонить. Если разговор будет недолгий, приду.

Майор Кулешов встретил замполита у крыльца. Он был, как всегда, подтянут и бодр, немножко взволнован необычностью дела, которое предстояло провести. Он повел Колыбельникова за казарму, где росло несколько деревьев. Здесь, под деревьями, были расставлены стулья. В центре светился торшер, который принес Кулешов из дома. Площадка тщательно подметена и полита.

От приятной прохлады под деревьями, от какой–то непривычной непринужденности Колыбельников почувствовал себя легко, как будто он был в гостях у этих вот молодых парней, пытливо поглядывающих на него.

В «переднем углу» был приготовлен стол для начальства. По замыслу Кулешова, этого делать не следовало, но, кто знает, поймут ли его старшие, поэтому, на всякий случай, майор и велел поставить этот стол.

Иван Петрович не пошел к столу, а сел с солдатами. Кулешов сел рядом.

Из проигрывателя, вынесенного сюда же, струилась джазовая мелодия. На музыку подходили солдаты из других подразделений, останавливались в сторонке.

— Проходите, садитесь, — приглашал стройный сержант Чиквадзе, назначенный распорядителем сегодняшнего вечера. Он показывал на большой лист бумаги, прикрепленный здесь же, на стене казармы, и как хороший тамада читал:

— «Приглашаем на вечер поэзии! У нас в гостях Маяковский, Есенин, Сурков, Абашидзе, Наровчатов, Субботин, Евтушенко… и любой из вас, кто пишет стихи».

Когда все разместились, Чиквадзе спросил присутствующих:

— Позвольте начать, дорогие друзья? — и посмотрел на замполита.

Колыбельников промолчал, еще раз подчеркнув, — он здесь как все любители поэзии. Солдаты мгновенно поняли это и включились в своеобразную игру, закивали Чиквадзе:

— Давайте!

— Пора!

— Послушайте, пожалуйста, стихи Маяковского о любви. Начинал он писать на земле моей прекрасной Грузии, поэтому разрешите мне, как его земляку, открыть наш вечер.

Флоты — и то стекаются в гавани.

Поезд — и то к вокзалу гонит.

Ну, а меня к тебе и подавней

— я же люблю —

тянет и клонит.

Чиквадзе произносил русские слова очень правильно, но едва уловимый акцент был, и это подчеркивало взволнованность его речи.

После Чиквадзе декламировал молоденький ефрейтор, голос у него певучий, полная противоположность четкому, сильному голосу грузина. Голубоглазый, белоголовый юноша, очень похожий на Есенина, чьи стихи он читал: мягкие, до того плавно–ритмичные, что казалось, нет в них вовсе никакого ритма, льются они сами по себе, как запах цветов или журчание весеннего ручья.

Закружилась листва золотая

В розоватой воде на пруду,

Словно бабочек легкая стая

С замираньем летит на звезду…

Потом он читал о Ленине «Капитан Земли», это тоже был Сергей Есенин, но другой, менее известный.

После ефрейтора вышла в освещенный круг молодая женщина. Сумерки совсем сгустились, торшер теперь светился мягким зеленоватым светом, и женщина в бледно–желтом мини–платьице была похожа на одного из тех мотыльков, о которых недавно читал стихи ефрейтор. Колыбельников знал ее — это жена командира взвода лейтенанта Забелина. Легкая, красивая, она еще не молвила ни одной строфы, а уже доставляла удовольствие окружающим своей нежной поэтичной внешностью.

«Интересно, какие стихи она прочтет? Самое лирическое, есенинское, уже было», — думал Колыбельников.

И вдруг женщина выпрямилась, медленно вскинула голову и сказала такие строки, что у присутствующих защемило сердце. Она читала стихи Евгения Винокурова:

Комсорг принял взнос, и на складе начпрод