Игорь Гергенрёдер - Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

— А если я, Валерий Костарев, — единственно необходимый?

Доктор мыкнул, взырился на него. Тот воодушевлённо говорил:

— Ход Истории! Оба слова — с большой буквы. Только я один могу его

перенаправить! Для меня это так же очевидно, как то, что этот ореховый столик стоит на четырёх ножках.

— Столик — дубовый, — заметил Зверянский.

— Вероятно! Вопрос в другом. Вы увидели, что я — душевнобольной? Это в ваших глазах написано! Так зачем же мне, сумасшедшему, лечить сердце? Надо радоваться, что конец близок, надо приветствовать…

— Дружочек! — доктор схватил его за дрожащие руки. — Вы абсолютно здоровы! Выкиньте всё из головы, верьте мне — слово чести!

Костарев вдруг расхохотался.

— Ах, доктор, вы же честный человек! И ради меня — а?.. Попрошу — и ведь поклянётесь, а? Махровый вы добряк. Отъявленно мягкосердечный!.. А теперь, позвольте, прилягу. — Он лёг на канапэ.

Доктор в беспокойстве размышлений вышел из комнаты. В кабинете его ждали жена, сын Юрий — гимназист. Они сообщили, что в доме поселились ещё семь красногвардейцев. Зверянский кивнул. Нервно запустил пятерню в густые волосы, прошептал:

— А наш постоялец — трагедию, Дантев ад носит в себе…

Контуженого солдата Гужонкова привели в колбасную. Одну ногу он приволакивает, голова, несколько пригнутая к правому плечу, вздрагивает. На нём засаленный зипун с клочьями на локтях. Обут в лапти.

— Колбаской подкормить желаете? — крикнул куражливо. Увидел огромного бородача. Стул, на котором тот сидел, казался детским, шевельнись гигант — рассыплется.

— Какое богатырство! — воскликнул Гужонков. — Моей бы жене такого… — визгливо хохотнул.

Пудовочкин рассмеялся заразительно, как смеются счастливые дети. На табуретке рядом с ним — пистолет, накрытый косынкой. На подносе впереди — нарезанная кусками колбаса.

— На — ешь! — он протянул Гужонкову большой кусок.

Солдат глядел, соображая. Понял: с ним играют. Взял колбасу — тут же уронил на пол. Вскрикнул, привычно ломаясь:

— О-ох! Рученьки не держат!

— А мы повторим, — благодушно сказал Пудовочкин.

И вновь колбасный обрезок на полу. Гужонков причитает плаксиво:

— Беда мне с моим калечеством! Кто уплотит за меня?

— Ешь, — Пудовочкин как ни в чём не бывало протягивает третий кусок.

Солдат поднёс колбасу к носу: видимо, хотел ещё поломаться, но не вытерпел — уж больно соблазнительный дух бьёт в ноздри! Голод сказался. Стал жадно есть. Лавка полна красногвардейцев; молчат, с любопытством смотрят.

— Бери, бери — закусывай, — улыбчиво поощряет Пудовочкин.

Гужонков хватает с подноса куски колбасы, торопливо жуёт, с усилием глотает непрожёванное. Пригнутая к плечу голова вздрагивает, весь он трясётся.

— Советскую власть лаешь? — бесцветно спросил Пудовочкин.

Контуженый с неохотой прервал еду. Буркнул:

— Ругаю.

— За чего?

— За германский мир. За посрамленье России!

Красногвардеец Сунцов хихикнул:

— Артист!

Пудовочкин с удовольствием глядел на калеку.

— А чего тебе Россия? Ей до тебя, чай, и дела нет.

Арестант всмотрелся в него, глаза вдруг налились кровью, он затрясся ещё сильнее, притопнул здоровой ногой.

— Как это — дела нет? Я за неё принял моё страданье и желаю принять и мою долю славы! Победи Россия германца — у неё слава! И я могу всякому сказать, что не бросовый я человек, а я человек от славы России!

— Ты погляди! — восхищённо воскликнул Сунцов. Кругом смеялись.

— А ты нахал, — мягко высказал Пудовочкин калеке. — Так и надо. Мы все нахальные. Ешь досыта!

Красные ржали, но без злобы. Солдат потоптался и опять за колбасу. Вдруг увидел направленный на него пистолет. Десятизарядный «манлихер» в ручище гиганта представлялся дамским оружием.

Гужонков с набитым ртом спросил так, как спрашивают, нет ли чего запить:

— Убьёшь?

— Необязательно. Я нахальных уважаю. Назови кого–любого врага заместо себя, вон хоть бы колбасника, мы ему — аминь, а тебя возьму в мой штаб.

Стоящий арестант подёргивался, а лапища богатыря с пистолетом была недвижна, глаза веселы.

Калека с внимательностью раздумывал:

— В штаб?

— Ага! Ты человек военный. Нахальный. Будешь не бросовый, а от нашей славы человек, от ба–а–льшой славы…

Гужонков подался к сидящему: — Серун! — внезапно кинул руку ему в лицо. Кулак слегка коснулся его носа. Пудовочкин неожиданно — нестерпимо–режуще для слуха — взвизгнул, прыжком взлетел на ноги, отпрыгнул назад, крича: — А-ааа! — стреляя в Гужонкова.

Его бросило навзничь, пули опять и опять пронзали бьющееся тело. Бородатый, пятясь, разряжал в него «манлихер», крикнул так, что крик показался не слабее выстрелов:

— Он меня докоснулся!

На цыпочках обходил лежащего. Огромная фигура двигалась с поразительной лёгкостью. То, что громадина с какой–то трепетной грацией переступает на носках, пригибается — словно крадётся играючи — выглядело бы смешным, если б не подплывающий кровью человек на полу. Косясь на него, бородач боком вышел из колбасной, озираясь, двинулся по улице. Взгляд задержался на высоком прохожем.

Семидесятилетний Яков Николаевич Братенков с вислыми седыми усами

стоял на тротуаре и взирал на Пудовочкина. Яков Николаевич много лет пробыл околоточным надзирателем. Он слышал выстрелы в колбасной, а теперь видел перед собой неизвестного с пистолетом, окружающих с винтовками, с алыми бантами на груди. Понимал, что это — Революция-с! Новая власть. Но не сдержался.

— Па–а–прошу объяснить…

— Фараон? — Пудовочкин схватил старика за ус.

Впалые щёки Якова Николаевича побелели.

— Давно не служу-с! — проговорил, дрожа от бессильной ярости, обеими руками вцепился в лапищу силача.

Тот глянул на Сунцова и был понят. Старика схватили, повернули спиной к командиру, пригнули. Он выстрелил Братенкову в затылок, подпрыгнув, наподдал ногой вздрогнувшее тело. Оно пролетело шага три, крутнувшись через размозжённую голову.

— Сальто мортале! — вскричал Сунцов.

Красногвардейцы гоготали. Среди них шныряли мальчишки. Люди опасливо выглядывали из окон.

Пудовочкин размашисто шагал по Промысловой, за ним вели лошадь. На Ивановской площади увидел ресторан «Поречье», указал пальцем на его окна.

— Если сию минуту кто там пьёт — в распыл! Хозяина — на беседу!

Вскочил на лошадь, велел узнать, где совдеп.

В ресторане обедали два хорошо одетых господина. Хозяин шорной мастерской Адамишин и председатель кооператива кожевников Ламзутов обмывали какую–то сделку. Продажа водки с начала германской войны была запрещена, но перед ними стоял графинчик «самодельненькой».