Блага Димитрова - Страшный суд

— Всю ночь думал… Не сомкнул глаз… Надо мне что-то предпринять… Любой ценой…

— Выполнять предписания врача и ничего больше!

Почти насильно прекращаю разговор. Снова снимаю трубку. «Коммутатор? Соедините с Нгуеном».

Удивленный голосок телефонистки:

— Сейчас? Сразу?

Нгуен находит «окно» в десять свободных минут (наверно, за счет завтрака) и просит его ждать.

Опять в бесшумном вихре заметались горничные. Опять точный, как восход солнца, опять в ослепительной рубашке появляется Нгуен.

Одним духом рассказываю ему о болезни посла, о неловком положении, в которое я его поставила, прося официального ходатайства перед страной, чьи принципы он глубоко уважает. Именно бескомпромиссная принципиальность Вьетнама его восхищает и не позволяет наносить ей урон, добавляю я.

Выражение лица Нгуена, которое обыкновенно непостижимо для собеседника, в первый раз открывается мне и даже не открывается, а раскалывается, как гипсовая маска или ореховая скорлупа.

В лице смятенье, боль и сознанье своей вины. С рискованной поспешностью он на ходу начинает исправлять, по его мнению, ошибку.

— Немедленно успокой посла. Я не знал, что он болен. Извинись перед ним от моего имени. Прошу тебя…

Я еще не поняла, как все оборачивается, а Нгуен уже гонит меня к больному послу с запиской, в которой все сформулировано так, что оставляет посла как бы в стороне от этого щепетильного дела.

«Вопрос не дипломатический, а личный, даже, если хотите, поэтический. Если только, глубокоуважаемый посол согласится и не будет ничего иметь против возможного увоза ребенка в Болгарию».

Во Вьетнаме не бывает личных вопросов. Не снится ли мне все это?

— Для дальнейшего решения поэтического вопроса, — сообщает мне благоговейно приглушенным голосом Нгуен, — мы в самом скором времени посетим поэта То Хыу.

А я только распрощалась с надеждой!

Ребенок спит в моей комнате. Кажется, весь мир вокруг него ступает на цыпочках. Ребенок растет.

Всю жизнь я гонялась за временем, хотела его осмыслить, почувствовать, угадать интуицией, ощутить. А оно ускользало.

В первый раз зримо, осязаемо проникаю во время. Ребенок растет. Через меня течет время.

Завтра девочка, едва проснувшись, побежит босиком, вся вытянется у стены и будет ждать, затаив дыханье и остановив взгляд, как на расстреле, пока я проведу черточку над ее головой. Потом она повернется лицом к самой большой загадке. Свежая черточка на волосок выше предыдущей. Тогда она поверит, что и вправду растет.

Лестничка черточек поднимается медленно, но зато и неотменимо. Градусник для измерения времени, оставшийся еще от пещерного века. Без всякого тиканья часы на стене отсчитывают наше время: тебе — вверх, мне — вниз. Как мы радуемся каждой полоске в нетерпении достичь конца.

Я растеряла свое время, гоняя его в разные стороны по планете, и в спорах, и в книгах, и в умствованиях о том же времени. А еще первобытный человек в пещере поймал его и заключил в черточку над детской головкой.

То, как Ха вспоминает о ко Нюнг, о тете Плюш, меня озадачивает. Лицо ее вдруг меняется, делается серьезным, сосредоточенным на одной любви, которую нельзя заменить никаким другим чувством.

Расспрашиваю не из любопытства и не из ревности, а по необходимости. Надо проникнуть в тайные методы этой воспитательницы.

Представляю себе какую-то «плюшевую», «бархатную» теплоту, мягкость. Но воспоминания девочки говорят о другом.

…Ха не спит, она разыгралась с детьми, и ко Нюнг строжайше ее наказывает. Темной ночью стоять на улице под большим старым бамбуком. Девчонка плачет. В шуме листвы ей мерещатся злые духи из преданий и суеверий. Ей страшно. Она бежит в дом, но дверь заперта изнутри и слышится беспощадный тихий голос:

— Под бамбук!

Девочка, дрожащая сильнее бамбуковых листьев, возвращается к страшным духам старого дерева.

…Ко Нюнг лечит фурункулы у детей. Один за другим все подвергаются болезненной процедуре: выдавливанию и смазыванию. Писк и плач. Подходит очередь Ха. Она уже напугана предыдущими жертвами. Закрывает глаза и предоставляет себя неумолимым пальцам. Стискивает зубы и не кричит. Когда смазывают, подпрыгивает от боли, но терпит.

— Молодец, Ха, — говорит ко Нюнг.

Непоседа считает, что заслужила право порезвиться и напроказничать. Но при первом же непослушании ко Нюнг берется за хворостину. Длинная, гибкая, прочная, эта хворостина всегда стоит в углу, как напоминание. Если о ней забывают, ко Нюнг хлещет перед детьми пустое пространство. Разреженный воздух свистят. Желание проказничать пропадает.

…Ночью ко Нюнг не ложится спать, чтобы первой и вовремя услышать тревогу. Сидит в спальне и шьет. Чутье кошки. Если какой-нибудь баловник начнет шептаться с соседом, то сразу же убеждается, что хворостина сечет не только воздух.

Малыши боятся пошевелиться и тотчас засыпают. Лампа всю ночь горит над ними.

Ха не любит спать при свете. Просит погасить.

— А ко Нюнг?

— Эх! Это совсем другое дело!

В один прекрасный день открываю тайну тети Плюш. Лучше бы мне ее не разгадывать и не знать, чем перенести такой день.

Ребенок сгорает в жару. Врачи прописывают самое сильное лекарство. И я, растерявшаяся и перепуганная, впихиваю ей в рот ужасную таблетку. Она вытаращивает глаза, словно глотает живую лягушку.

— Ну, сразу! — шепчу ей и подношу воду к потрескавшимся губам. Глоток за глотком выпивает мое сердце. Мир исчез. Есть только белая подушка и раскаленная головка на ней.

— Не ходи на работу! — просит Ха и дергает меня за руку.

— Нет, нет, не пойду.

Во рту еще горечь от лекарства, а она сияет. Мне знакомо это редкое выражение ее лица. Откуда? Из каких прошлых дней?

— Ко Нюнг… — бредит ребенок и держится за меня.

Понимаю. Тетя Плюш отдавала детям все свое время. День и ночь. Не крича, не торопя детей и не торопясь сама. Ей незнакомо было нервное состояние: «Теряю время!», «Скорей!», «Опаздываю», «В другой раз!», «Я занята!», «Не мешай мне!», «Не задерживай!», «Оставь меня в покое!» Она не считала, как скряга, свои минуты. Даже наказанные голодом, страхом, хворостиной, дети видели, что все ее время отдано им. Тихо. Без оглушительной брани. Без криков. Без истерики.

И вот эта строгая, можно сказать, суровая женщина оказывается самой доброй на свете в памяти девочки. И я напрасно стараюсь сравняться с ней.

Возможна лишь одна всеотдача — тихая раздача по каплям отпущенного тебе земного времени.

В сопровождении Нгуена иду на встречу с поэтом То Хыу, секретарем ЦК по идеологическим вопросам. Он едва нашел свободный час в своих сутках.

Крупный вьетнамский поэт, не жалуясь, отдает все свое время долгу. За счет стихов, может быть, самых зрелых, которых, если пропустил, уже не напишешь.