Иван Меньшиков - Бессмертие

Летчик обернулся и крикнул что-то сопровождавшему его спутнику.

Из задней кабины вылез человек в полушубке, и колхозники ахнули от восхищения.

Это был Хойко.

— Торопись, орел, — сказал летчик, — времени мало.

Он хотел еще что-то сказать веселое, но смущенно замолк.

От ближнего чума на носилках несли женщину. Осторожно ее посадили в кабину. Она поманила рукой Явтысого.

— Жди меня. А бинокль я тебе обязательно пришлю. Обо всем мне пишите, ведь я тоже член правления…

Она закрыла глаза и от боли заплакала.

«Не приедет», — подумал Явтысый и покачал головой.

К кабине наклонился Миша Якимов.

— Обязательно на юг, Миша. Ладно? А заедешь в Москву, обо всем…

Она не договорила. Летчик широким ремнем прикреплял ее к сиденью.

— Больше бодрости… Больше… — басом говорил он.

— Жди, Явтысый…

Старик вновь подошел к самолету.

Слабой рукой Тоня обняла его и поцеловала в лоб.

— А тебя, Миша… в Москве.

Летчик уже завел мотор. Самолет плавно сорвался с места, и Тоня посмотрела на толпу, что окружала его.

Это были колхозники «Нгер Нумгы». Сколько огорчений и радости принесли они ей!

Она помахала рукой. Хотела крикнуть что-то бодрое и нежное, но голос осекся, и девушка закрыла глаза.

Самолет сделал три круга над стойбищем, и, когда Тоня посмотрела вниз, он уже летел прямо по курсу, на юг.

Бледно-оранжевая тундра с никелевыми тарелками озер качалась под самолетом, и Хойко от восхищения толкал Тоню локтем. Потом он бережно натянул на ее руки варежки, стер носовым платком слезы с ее щек и, наклонившись к ней, сказал:

— Ты не плачь, все пройдет. Меня окружком комсомола послал за тобой, и я тебя довезу. Только не сердись на меня. Ладно?

Хойко тяжело вздохнул.

Тоня улыбнулась бледными губами:

— За что же мне на тебя сердиться?

— Я, понимаешь… тебя… не люблю теперь. Раньше я тебя любил, а стал учиться — и полюбил Лену Семенову, и я не могу без нее жить на свете.

Тоня сделала грустное лицо, а глаза стали смешливыми.

— А ты на меня не рассердишься?

— Нет, — печально ответил Хойко.

— Я ведь тебя тоже не люблю, — сказала она.

Хойко повеселел.

— О тебе теперь все газеты пишут, говорят, что ты герой, — сказал Хойко и добавил торопливо: — Да ты чего плачешь? Больно? Да?

И, как развлекают ребенка, он стал показывать ей на горизонт.

— Вон видишь? Там… далеко… дымки стойбищ… Вот сколько у тебя друзей… Хорошо!

И от восхищения Хойко зацокал языком.

Савонэ дрожащими руками подкладывала в костер черные сучья яры, украдкой наблюдая за багровым лицом мужа.

— Сядь. Чего вертишься? Думать мешаешь, — говорит сердито Халиманко.

Она сняла чайник с огня и ушла за занавеску. На широкой постели лежали две другие его жены. У старшей из них, Степаниды, болели глаза. Вывороченные трахомой, веки ее слезились. Степаниду мучил кашель, и желтыми руками она давила грудь, сдерживая боль.

Самая молодая жена Халиманко, Сэрня, была полной противоположностью Степаниды. Коренастая фигура, толстые икры и руки мастерицы. Недаром полюбилась она тадибею.

Женщины обняли Савонэ, и Сэрня пошла угощать мужа. Не глядя, Халиманко принял из ее рук пестро раскрашенную фаянсовую чашку и медленно стал пить чай.

В чуме, среди своих жен, Халиманко любил нежиться у огня и пить чай, закусывая мороженой нельмой. Так должен отдыхать всякий уважающий себя тадибей, у которого три жены и такие стада оленей, что для выпаса их не хватало пяти пастухов.

— Савонэ, — тихо позвал Халиманко, и женщины испуганно вздрогнули.

Савонэ подошла к мужу, опустив глаза. Теплой водой она обмыла его преющие ноги. Халиманко кашлянул, потом решительно отвернулся от костра.

— Отныне ты будешь ходить в стадо, — пастухов не хватает. Дома у меня есть молодые жены.

— Я совсем плохо вижу, — сказала Савонэ, — и без этого подохну…

Гневный блеск заметался во взгляде Халиманко. Ему возражает женщина? Он поднялся во весь рост и отшвырнул тазик. Дрова в костре зачадили, стайка чашек разлетелась в стороны. Резким пинком в лицо Халиманко сшиб Савонэ к занавеси. Изо рта ее показалась тонкая струйка крови.

Халиманко хотел ударить еще раз, но промахнулся, задев головню. От толстого корня отскочил уголек и упал на голову неподвижно лежавшей Савонэ. Послышался запах горящих волос. Заскулили женщины.

— Выходите из чума! — крикнул Халиманко. — Она изменила мне. Она проклята! На нее упал уголь!

…После часового забытья Савонэ открыла глаза. Смутный рассвет мерещился в мокодане. В чуме не осталось ни шкур, ни скарба. Только на тагане висел медный чайник да тлели угольки в костре.

— Выйди из чума! — крикнул Халиманко.

Женщина натянула старую малицу, выползла на свет. Потом упала и заплакала. Свернутый чум батраки Халиманко уложили на сани и, не оглядываясь, повели длинный аргиш прочь от проклятого места.

Тихая снежная поземка закрутилась над чумовищем.

Савонэ подползла к костру и, полуслепая, слезящимися глазами смотрела, как умирает старое пламя…

Нарты легко неслись на север, к фактории. Солнце било в спину. Изредка покрикивая на упряжку, мужчина оборачивался и смотрел на горизонт.

На вторых нартах, в крепко стянутом брезентовом чехле, лежали шкуры песцов, лисиц. Снаружи чехла были видны только их хвосты.

— Скоро, Саша?

— Скоро. Смотри, нет ли дыма.

Лена посмотрела на горизонт. Лицо ее оживилось. У нее было отличное зрение. Потрогав рукой щеки (привычка), она свистнула задумчиво:

— Чумы кто-то ставит.

— Где?.. Тебе все мерещится.

— Верно! — сказала Лена, и Саша увидел, что она права.

— Тем лучше, — сказал он, передал жене хорей и закурил папиросу.

Потом они ехали с сопки на сопку, из низины в низину, но дым из мокоданов был так же далек и заманчив.

— Проклятые, — сказала Лена, — я очень хочу есть. Сейчас Ислантий на фактории уже пьет чай.

Они долго еще ехали. Чумы были все еще далеко. И только когда солнце покатилось по ниточке горизонта и снова поплыло к зениту, они подъехали к чуму Халиманко.

Хозяин вышел навстречу им. Он разводил руками от удовольствия и лепетал торопливо:

— Давно ждал тебя, Александр Степанович. В чум давай проходи. Кому-кому, а русским я всегда рад. Справедливый народ. Чарку выпей — с холоду.

Халиманко улыбался. Лена, сердито посмотрев на Сашу, вошла в чум.

Две молодые жены приветливо кивнули гостье и еще быстрее засуетились у костра. Забурлила вода в чайниках. Запахло свежим мясом и кислым ржаным хлебом.

Потом гости и хозяин сели на латы, откинув капюшоны малиц. Женщины молча подавали кушанья. Хозяин достал вина, но гости отказались выпить.