Иван Меньшиков - Бессмертие

Девушка вздрогнула.

— Остановись, — попросила она, — его надо проучить.

— Нельзя, хабеня, — мягко запротестовал Хойко.

— Остановись! — крикнула Тоня. — Я ему, сволочи, покажу!..

Хойко остановил упряжку.

— Ладно, поедем, — тихо сказала она, — пока еще рано… Надо обдумать. Гони скорее в тунсовет. Жалко, что я не собрала всех свидетелей.

Хойко улыбнулся и в низине между сопок, у кустов яры, остановил упряжку.

— Пиши, — сказал он, смеясь, — я ведь все знаю.

И озябшими руками Тоня записала страшные подробности жизни Васьки Харьяга и его брата. Хойко знал все.

— Что ж ты мне этого сразу в палатке не рассказал? — удивилась Тоня.

— Ты мне очень нравишься, — застенчиво улыбнулся Хойко, — мне хотелось ехать с тобой до самых теплых рек, откуда прилетают птицы.

— Ишь ты… — сказала Тоня и, сбросив варежки, провела озябшими руками по щекам Хойко. — Хочешь, я тебя поцелую?

И, крепко обняв за шею, она поцеловала Хойко в лоб ласковым дружеским поцелуем.

— Дай руку! Ты очень хороший парень.

И вновь бесконечная песенка нарт. Кажется, что они поют о многих годах хорошей дружбы. О том, что никак нельзя выразить скупой человеческой речью.

Под тихое похрустывание скованных морозом равнин хорошо думать о том, что впереди так много радостей, обид и счастья.

«Хойко!.. Милый», — с нежностью думает Тоня.

Месяц Малой Темноты — ноябрь — Тоня Ковылева вправе была счесть за Месяц Большого Обмана. Весной она узнает, что так называется март.

А пока ей хорошо. У теплой каленки горка хворосту. Тихая музыка из Скандинавии. За оконцем сполохи северного сияния. На тумбочке, за портретиком Ленина, стопка книг: Джек Лондон, Пушкин, Шолохов и Горький. Через час-два приедет секретарь тунсовета Миша Якимов. Он строил Нарьян-Мар, и его послали в тундру как активного комсомольца. Тоня еще не видела его, и ей интересно, какой он из себя. Неделю назад она послала все сведения о парме Васьки Харьяга и получила записку:

«Товарищ Ковылева!

Вы — энергичная девушка, спасибо за точное выполнение наказа тундрового Совета. Если что будет трудно, пришлите письмо, поможем. Васька Харьяг тунсоветом оштрафован на 500 рублей, и на днях я приеду получить с него штраф. Подготовьте заявление Терентия Вылко в суд на Ваську Харьяга. У меня есть на примете восемь батраков, которые получат по суду от хозяев в общей сложности 1500 оленей. Вот тогда-то мы и организуем колхоз. А пока собирайте детей.

Крепко жму руку, Тоня Ковылева.

Тоне понравились деловитость и простота письма и умилила большая круглая печать в конце записки: «Юшарский кочевой самоедский Совет Большеземельного района».

— Даже печать поставил, — смеется Тоня и смотрит в оконце на Хойко.

— Заходи, северный рыцарь, — говорит она.

Хойко входит, на ходу стягивая малицу.

— Кто такой Миша Якимов? — спрашивает она, близоруко всматриваясь в Хойко.

— Миша? Хороший мужик, — говорит Хойко, — он меня грамоте научил. Я для него все могу сделать, — и, помолчав, добавляет: — И для тебя тоже… Все, что хочешь!.. — Потом, нахмурившись, он говорит: — В городе, говорят, хлеба мало. Ехал в кооператив обоз, и его разграбили разбойники. Правда это?

Тоня задумывается.

— Чепуха. Кулачье, наверное, слухи распускает.

— Ну, если так, то ладно, — успокоился Хойко. — Слышишь, нарты скрипят? Наверно, Миша приехал.

Действительно, через несколько минут в палатку вошел человек в белом совике. Это был паренек среднего роста, с маленькими черными бровями на простецком сухощавом лице.

— Здравствуйте, Тоня, — сказал он, удивленно рассматривая девушку.

— Здравствуйте, секретарь тундрового Совета! — засмеялась Тоня и помогла гостю снять совик. — А я думала…

Она смутилась, и легкий румянец тронул ее щеки.

— Понимаешь, какие они сволочи, Хойко, — неожиданно возмутился он, — им говоришь — плати страховые за батраков — не платят! Дай упряжки для геологической экспедиции — не дают!

— Да кто? — спросила Тоня.

— Кулачье и шаманы.

— Они — худой народ, — сказал Хойко. — Они — эксплуататоры.

— Что? — засмеялась Тоня. — Откуда ты такое слово узнал?

— Я три дня его учил, — сказал Хойко, — оно мне так понравилось, что я его знаю теперь наизусть.

— Он у меня молодец, — улыбнулся Миша Якимов, — только не надо говорить по-иностранному, Хойко, а то зазнаешься.

— Мне нравятся непонятные слова, — сказал Хойко.

Он весело посмотрел на друзей и, подмигнув, прошептал:

— Васька Харьяг уже здесь, однако. Позвать?

— Позови, — нахмурился секретарь тунсовета, — позови этого эксплуататора, — мрачно пошутил он.

Хойко вышел. Миша Якимов сел на единственный табурет, и лампа-молния осветила его усталое лицо.

Через минуту в оконце постучали, и вошел Васька Харьяг. На лице его появилась поспешная улыбка. В руках шамана чернел кожаный мешок.

— Здравствуй, власть, — сказал он, обращаясь к Якимову, — штраф приехал платить, чтоб ты не сердился.

И он высыпал из мешка полкилограмма кредитных билетов. Измятые, позеленевшие червонцы, пятерки, рубли рассыпались у ног секретаря тунсовета.

— Бери. У меня денег хватит.

Миша Якимов внимательно посмотрел на шамана, и взгляд его стал суровым.

— Нет уж. Плати сам.

— Да я неграмотный, не знаю, какие сколько стоят.

Секретарь тунсовета посмотрел на Тоню и попросил дать ему газету. Переложив на нее деньги, он сказал:

— Ну, гляди. Я при тебе отсчитываю. Вот это пятерка. Это десять рублей, это три рубля.

— Сам знаю, — хмуро ответил Васька Харьяг.

Получив нужную сумму, Миша Якимов написал расписку.

— Утром русскую хабеню повезешь по пармам, понял?

— Как не понять, однако? Понял. Повезу. Я власти не враг, — сказал шаман и торопливо вышел из палатки.

— Ну, мне надо ехать. До свиданья, Тоня Ковылева. Держись, девушка. Помни, кроме друзей, есть и враги. Они следят за каждым твоим шагом. Оружие у тебя есть? Ну и хорошо. Это на крайний случай…

Голос Якимова звучал участливо и грустно. Казалось, он сочувствует Тоне, точно зная, что ее ожидают лишь огорчения и обиды.

— Мне сегодня сто километров еще ехать. Избили комсомолку за то, что она читала пастухам газеты. У Коротаихи строится школа, проверю — все ли в порядке. Ну, дай твою лапу и не вешай нос, если что. Понимаешь?

— Понимаю, — сказала Тоня дрогнувшим голосом.

Только сейчас она почувствовала все значение своей работы, и ей стало грустно от сознания того, что она еще слаба и что ее бодрость была наигранной и выдуманной.

Утром она выехала в стойбище. Школа пока еще строилась, но Тоня должна была уже начать обучение детей из всех соседних парм.