Иван Меньшиков - Бессмертие

— Неправда, — сказала Тоня. — Это тебе сказал Васька Харьяг потому, что твой сын Пайга станет грамотным и узнает всю правду о Ваське Харьяге, а шаману это не выгодно.

— Так, так! — торопливо согласился мужчина. — Я подумаю об этом, хабеня.

И он лег спать.

«Если так будут думать все, то мне нечего делать», — нахмурилась Тоня и вышла из чума.

Кто-то сзади тронул ее за рукав.

— В гости, девушка, зайдешь ли? — спросил ласковый женский голос.

— Хорошо, — сказала Тоня, — а к кому?

И она пошла вслед за женщиной.

В низеньком чуме она рассмотрела ее старое морщинистое лицо, тяжелые длинные руки с искривленными пальцами.

— Пей-ко чай. Устала, верно?

Тоня кивнула головой. На шкурах спал двенадцатилетний мальчик.

— У меня был муж, — сказала женщина, — он работал у Васьки Харьяга и там заболел. У нас ничего не осталось, и я теперь хожу на охоту, чтобы не протянуть ноги к очагу — умереть, по-вашему. Васька Харьяг ничего не дал за то, что мы у него работали десять лет. Миша Якимов теперь его будет судить, и я получу оленей.

Женщина задумалась. Невеселая морщинка легла в уголках ее рта.

— Возьми моего сына в Красный чум. Пусть он выучится на Мишу Якимова или на тебя. Пусть он расплатится за отца с Васькой Харьягом. Завтра я сама поеду с тобой, и мы вернем детей. Ты мне веришь?

— Да, — тихо ответила девушка, — я верю. Твой сын будет счастлив.

— Я сильно кашляю, — сказала женщина, — у меня грудная болезнь. Когда я умру, мой Тагана никому не будет нужен. Если он станет грамотным, ты не бросишь его?

— Нет.

— Сюда ехал обоз с хлебом для кооператива «Кочевник». Обоз обокрал кто-то, а в городе хлеба мало. Город молодой и хлеба не хватает.

— Не верь этому, — сказала Тоня, и тонкое лезвие страха тронуло ее душу.

— Я об этом не буду пока думать. Я верю вам, приехавшим из Москвы. Завтра мы поедем.

И вновь скрипят нарты о звонкий ноябрьский наст. От стойбища к стойбищу, от сопки к сопке.

Но быстрее нарт летит молва:

«Русская учительница собирает детей в школу, чтобы из них сделать солдат, а потом убить на войне. Не верьте русским. Они будут бить детей, морить их голодом, учить злобе против родителей».

И летела другая молва:

«Из далекого города Москвы приехала русская учительница Тоня. Она любит ненцев. Она им рассказывает правду о Ваське Харьяге. И тот ее хотел убить. У русской теперь отморожены ноги и лицо, но она ездит по тундрам и учит ненцев правде. Отдавайте ребят в школу. Не верьте Ваське Харьягу. Не прячьте детей от русской девушки, потому что она им хочет только хорошего».

Но почему-то люди верили больше первой молве.

Тоня Ковылева видела многолюдные стойбища, но в них не было детей. Дети были спрятаны. Они перевозились из пармы в парму только для того, чтобы их не увидела русская учительница.

В одном из стойбищ она заметила спящего ребенка.

— Чей это? — спросила она у побледневшей при этом вопросе женщины.

— Это… это не мой… Не знаю чей, — сказала женщина.

Тоня с горечью посмотрела на нее.

— Я знаю — это твой ребенок. Я же хочу вам только хорошего.

Женщина с криком выскочила из чума. Тоня слышала, как ее обступают другие женщины и кричат:

— Приехала хозяйка наших детей, забирает, как своих!

Тоня вышла посмотреть, что там. Она увидела разъяренные лица женщин.

— Ездишь все равно, что безглазая — не уходишь от наших чумов!

— Да, — сказала Тоня, — я не уеду, пока не добьюсь своего. Я не из таких…

И она осталась жить в парме. Долгими сутками она рассказывала пастухам, охотникам, женщинам о Москве, о науке, о Советской власти, о колхозах.

С каждым днем все спокойнее и проще становились ее отношения с окружающими, а молва, как озеро от большой реки, питалась ее речами. Молва несла ее простые и задушевные слова в самые далекие стойбища. Ее встречала другая молва, злобная и слепая. Происходила борьба, но с каждым днем слово правды из уст русской хабени просачивалось все настойчивее и настойчивее в сознание угрюмых, суровых и недоверчивых охотников, рыбаков и оленеводов.

Тоня уже предчувствовала победу. Но поднялся неутомимый хад. Он готов был опрокинуть чумы. Жалобно поскрипывая, звенели, как натянутые струны, чумовые шесты. Северный ветер надул у входа «лебедей» — так назывались снежные сугробики. Вышел хворост, и потух огонь. Стиснув челюсти, думала Тоня о жизни.

Нет, ей не быть победителем. «Пошлите меня туда, где больше трудностей», — вспомнились ее же слова из письма в «Комсомольскую правду».

«Плитка шоколаду, — вспомнила неожиданно Тоня, — плитка шоколаду».

На самом деле, что она будет завтра есть? У нее осталась только плитка шоколаду и ни копейки денег. Она зарвалась. Она слишком далеко уехала от Красного чума!

Ноги в холодных валенках болели. Стараясь забыться, Тоня уснула. Сквозь сон она услышала приезд в парму человека-молвы.

Утром хад стих. Седые космы его еще волочились по снегу и устало опустились на дно долин, чтоб вновь подняться через несколько суток.

Пришел хозяин чума, бывший до этого на охоте, и сказал:

— Уезжай, мы тебя кормить не будем, здесь не столовая. Надо хлеб с собой возить, а не просить у меня, как нищенка.

Тоня смутилась. Ей стало стыдно за себя. Казалось, ее обнажили сейчас перед всем светом и начали издеваться больно и непоправимо. Однако у нее хватило мужества ответить:

— Хозяин забыл о гостеприимстве? Что ж, пусть о нем плохо думают родители, похороненные на священной сопке.

Мужчина опустил взгляд и вышел из чума. Он запряг нарты и дал Тоне Ковылевой большой мешок, полный хлеба и мяса.

— На, — сказал он, — не обижайся. Мне так велели сделать.

— Не надо, — сказала девушка, — русские и на каторге бывали, чтобы принести счастье своему народу. Если нужно будет, я поголодаю, но твой сын научится читать. Ты сам его привезешь.

И она вместе с женщиной — матерью Тагана — поехала к Красному чуму. Всю дорогу она плакала, вспоминая Москву, мать, Костю, уютную конторку фабрики и листочки с фиолетовыми штемпелями: «драп», «бостон», «шевиот», которые она записывала в книге готовой продукции, когда работала учетчицей до отъезда в тундру.

— Не надо, — тихо утешала ее женщина, — всем трудно.

«Уеду. Обязательно уеду», — решила Тоня, въезжая в свое стойбище, посредине которого стояла палатка с красным флажком наверху.

— Здравствуй, Хойко, — невесело поздоровалась она, — я заболела. Не приходи ко мне.

Затопив «времянку», она села за письма. Косте и матери она написала все, что пережила и поняла. Заклеив письма, она посмотрела на тумбочку.

Ильич посмотрел на нее мягким укоряющим взглядом, и Тоня заплакала. Она легла на койку и уснула. Стук в оконце разбудил ее.