Константин Воробьёв - Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей

Я старался смотреть прямо вперед поверх штурвала и не оборачиваться, когда они у меня за спиной возобновили разговор и штурман сказал: и что потом, Тим, что потом, когда это случится; и капитан, помолчав, ответил: не бери в голову, они там, в дивизионе, не забудут о нас.

«А если вдруг забудут?»

«У нас задание».

«И не одно».

«Что ты имеешь в виду?»

«Судно. Команду. Все кончилось, Тим. Они в Берлине… Мы никогда не пройдем в Курляндию. Почему ты хочешь поставить все на кон?»

«Что ты предлагаешь?»

«Мы идем в Киль. Или во Фленсбург. Вернуться целыми и невредимыми — вот наше задание. Последнее».

«Я думаю об этих беднягах… На Куршской косе. Их там полно. Раненые, в плену. Ты представь. Ты ранен и попал в плен. К ивану».

«Будь у нас хоть один шанс… Ты меня знаешь, Тим. Но говорю тебе, мы не вытащим никого, ни единого человека. Мы все пойдем на дно, прежде чем увидим берег. И так думают многие…»

«Кого ты имеешь в виду?»

«Команду. Все говорят, что скоро конец».

«Мы должны рискнуть».

«Люди другого мнения».

«А ты, Бертрам?»

«Доставь их домой. Я могу сказать тебе только одно: доставь их домой».

Те, кто был свободен от вахты, торчали на полубаке. Кто-то резался в кости, кто-то спал, уронив голову на стол, одни, возбуждаясь от безделья, потихоньку вели серьезный разговор за жизнь, другие жевали у буфета свои нескладные бутерброды с салом и пили кофе из алюминиевых кружек. Пахло нефтью и краской. Салага, совсем еще юный парнишка в кожаном комбинезоне, сидел особняком и читал, читал и закрывал глаза и откидывался назад, прикрывая обеими ладонями замызганную книжку.

Судно вибрировало; теперь, в минуты покоя, вибрация чувствовалась везде. Неожиданно переборка открылась, медленно вошел радист и застыл на месте, глядя поверх наших голов и словно прислушиваясь — не к нам, не к нашим приглушенным голосам, а к далеким сигналам, потрескиванию в эфире, которое поставило его в тупик. Он казался не то чтобы несчастным или отчаявшимся, просто растерянным. Он стоял как вкопанный, и, само собой, все обратили на него внимание. Что стряслось? — крикнул кто-то. Под Люнебургом, тихо сказал радист, Фридебург подписал, генерал-адмирал фон Фридебург подписал капитуляцию. И в тишине четко повторил: мы капитулировали по всему британскому фронту, и в Голландии, и в Дании. Он попросил сигарету и добавил: в штаб-квартире Монтгомери, под Люнебургом. И обвел нас взглядом, одного за другим, настойчиво, вызывающе требуя подтверждения, но никто не осмелился сказать хотя бы слово. Никто не шевельнулся, не шелохнулся, мы просто сидели и молчали, довольно долго. Первым среагировал пиротехник Еллинек, самый старший из нас. Поговаривали, что за долгое время службы его дважды понижали в должности. Он спокойно встал с места, подошел к своему рундуку, вытащил из-под шерстяного белья бутылку рома и откупорил, сделав приглашающий жест. Никто его не поддержал, не потянулся к его бутылке, все взгляды снова устремились на радиста, как будто тот сказал еще не все и держит за пазухой что-то, что прямо касается нас и нашего корабля. Вряд ли кто-то заметил, что в глазах салаги стояли слезы.

Балтийское море в красных отблесках заката словно оцепенело, блекнущие краски сливались в произвольные фигуры, местами — там, где сельдь сбивалась в косяки — вода пенилась, закипала, бурлила. Капитан приказал принести чай на мостик; он закурил, привычно зажав в руке головку трубки, чтобы прикрыть слабый отсвет огня. Впередсмотрящий решил, что пора менять дневной бинокль на тяжелый ночной; что-то механическое появилось в его вращательных движениях, когда он осматривал горизонт. Сообщать было нечего; MX-12 шел на крейсерской скорости сквозь надвигавшуюся тьму, казалось, невозможно обнаружить такую цель в бескрайнем море.

Никто не спал, не хотел спать; корабль был затемнен; наши сидели на полубаке в тусклом свете аварийной лампы и слушали старого пиротехника, который вроде бы знал, что означает капитуляция для MX-12. Ясное дело, говорил он, так оно всегда и бывает: сидеть на мели до сдачи; никаких повреждений, никакого самозатопления, тем более никаких операций. Он поднял голову, указал на мостик и пожал плечами, отрешенно, недоуменно, словно хотел сказать: они там, наверху, видно, не соображают или не знают, что надо идти обратным курсом, назад к нашему причалу. Кто-то сказал: вот будет штука, если мы влипнем теперь, после капитуляции; на что салага, угрюмо над чем-то размышлявший, сдавленным голосом заметил: валяйте, садитесь в шлюпки, драпайте, слышали бы вы себя — с души воротит.

Нас нагоняло какое-то судно с низкой осадкой, танкер, идущий на запад под прикрытием светлой ночи. Но прежде, чем проявиться за кормой, он дал сигнал подводной тревоги для MX-12 и сразу изменил курс, рванув, что было сил, в обратном направлении, а мы подошли к тому месту, где впередсмотрящий обнаружил перископ, его светящуюся траекторию. При этом на мостике никто не понял, какую цель преследовал капитан, потому что у нас на борту не было глубинных бомб. Может, он думал, что сможет протаранить субмарину, а может, хотел этим атакующим маневром дать танкеру шанс уйти. Во всяком случае, мы несколько раз прочесали это место, выставив расчеты к орудиям, и только после долгих поисков легли на прежний курс. Вытащить, сказал капитан, теперь мы можем сделать только одно: вытащить тех, кого сможем.

«Мы капитулировали, Тим», — сказал штурман.

«Это частичная капитуляция».

«Ты знаешь, к чему она нас обязывает».

«Ну, сдадимся завтра или послезавтра… Доставить бы на запад хоть горстку раненых… У командования только одна цель: доставить наших людей на запад… вытащить их с востока».

«Где ты хочешь сдать корабль?»

«Где? Может, в Киле. Или во Фленсбурге».

«Значит, ты решился?»

«Да. Идем в Курляндию, забираем на борт людей — и домой».

«Ты знаешь, что все операции должны быть прекращены».

«Это наша последняя операция».

«Нас могут привлечь к ответу. Тебя. Команда может».

«Что с тобой, Бертрам?»

«Послушай, Тим. Люди ждут внизу. Они не хотят рисковать. После капитуляции».

«А чего вы хотите?»

«Возьми обратный курс».

«Ты говоришь за них?»

«Ради них. И во имя здравого смысла. Поговори с ними сам. После всего, что мы…. У них только одно желание: доставь их домой».

«Ты понимаешь, что это значит?»

«Они пойдут на все».

«Скажи мне только одно: вы знаете, что это значит?»

«У них есть на это право. Теперь, когда все кончилось».

«То, что вы задумали… может скверно кончиться. Бертрам, я отвечаю за судно. И приказы здесь отдаю я».

Еще не сменилась средняя вахта, когда они заняли мостик; нетерпеливо и решительно топая, они поднялись наверх: шесть или восемь человек, явно настроенные на бунт, по меньшей мере на отказ подчиняться приказам. Теперь, когда карабины были взяты наперевес, они не могли отступить, на этом и строился весь расчет. Они окружили капитана, который выдержал их молчание, спокойно продолжая курить. В какой-то момент показалось, будто они спасовали или что все одновременно оценили риск первого сказанного слова. Я стоял у штурвала и ощущал их подавленность, их нерешительность и — чем дольше длилось молчание — странную неловкость, возникшую оттого, что на них все еще действовала личность капитана, который всегда вызывал у них заслуженное уважение. Но потом на мостик поднялись пиротехник и штурман, видимо, они сговорились, распределили роли. Они протиснулись сквозь плотную стенку широких спин, и старый пиротехник, глядя капитану в глаза, без особой жесткости изложил требование команды. В его первых фразах еще теплилась надежда, что капитан признает правоту людей и, пусть против воли, уступит им. Он сказал: господин капитан, вы знаете, как мы к вам относимся; большинство из нас участвовали с вами во всех операциях; и многие знают, чем они вам обязаны, даже лично; но теперь все кончилось; и у нас к вам одна только просьба: дайте приказ повернуть назад.