Константин Воробьёв - Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей

Это вообще испытание всех чувств на разрыв — когда ты видишь лицо человека, которого должен убить.

У Василя Быкова в повести партизанского цикла едва проступают из тумана лица (повесть называется «В тумане»), тут-то и возникает настоящая безысходность. Партизанский центр приговаривает предателя и посылает бойца исполнить приговор. Когда потенциальный исполнитель обнаруживает, что предатель не просто его односельчанин, но старый знакомый еще с довоенных времен, — он не только не сомневается в том, что приговоренный действительно предал, но испытывает к тому вспышку неожиданной ненависти. Может оттого, что надо расстреливать. Больше того, и сам приговоренный понимает, что будет расстрелян и это неизбежно.

Наткнувшись на полицаев (в тумане!), исполнитель получает шальную пулю и не может дальше идти.

Апофеоз абсурда: предатель тащит на себе своего палача, чтобы тот все-таки смог его расстрелять.

Все знают, что выхода из ловушки нет, все всех знают в лицо, и все тем более ненавидят свой жребий, что верят в его неотвратимость.

Вопрос, саднящий мою читательскую душу: а почему все так легко верят, что приговоренный к смерти — действительно предал? Хотя на самом деле никого он не предал: заботливый к читателю автор объясняет, что предательство его — мнимое, на самом деле хитрый гитлеровский следователь отпустил его — только его одного из схваченных «партизанских пособников», чтобы тот от безвыходности согласился сотрудничать с немцами.

И этого оказалось достаточно, чтобы все поверили в предательство! Да какую же надо иметь в душе готовность, какое ожидание предательства чуть не от каждого, кто рядом, чтобы такие провокации удавались! Хитроумных следователей хватает и среди гестаповцев, и среди наших особистов, но готовность поверить в измену — это уже от состояния душ.

Сколько ни штудирую немецкую половину книги — среди немцев «нет предателей», даже если они есть. То есть: казнят там неотвратимо и безжалостно, если солдат не выполнил приказа или нарушил закон. Но не вынимают душу, ибо понимают, что дело не в душе, а в ситуации. На немецкой стороне столько же попыток словчить и скомбинировать, уклонившись от приказа и воинского долга (и это «нормально»: война ведь!), сколько на нашей стороне страха быть заподозренным в предательстве (это тоже «нормально»: война есть война).

Блестящий выворот германской практики в юмор демонстрирует Вольфганг Борхерт в следующем пассаже на тему калькуляции: «(Инвалидам войны половинная скидка. Одноногий за свою жизнь 7862 раза проезжает на трамвае за половинную плату. Он экономит 786 марок 20 пфеннигов. Значит, его нога, давно сгнившая под Смоленском, как-никак стоила 786 марок 20 пфеннигов.) Но они счастливы, эти люди в трамвае. Должны быть счастливы».

Еще бы: судьба с ними расплатилась милостиво.

Некий солдат у Гайзера надеется выйти из ситуации иначе. У него тоже есть шанс «заключить сделку с Богом», предложив Всевышнему руку или ногу — в зависимости от силы огня русских (как это делает капитан в «Связном» Ледига), но он избирает иную «калькуляцию»: меняется на разводе с сослуживцем (приспичило сбегать на свидание, «задрать юбку» новой знакомой). Разумеется, ни о какой измене родине тут нет и речи: нормальная калькуляция, с обещанием: «когда-нибудь я реваншируюсь перед тобой за это дело».

Сделка закончилась плохо: чтобы убедиться в этом, достаточно узнать, кого угрохала судьба на этот раз, то есть узнать, кого она угрохала вместо тебя.

Для этого надо подойти к укрытому трупу и, отогнув покрывало, посмотреть в лицо…

Посмотреть в лицо — значит, выпасть из цепочки, из общей связки, из команды и — поступить так, как поступает… просто человек с другим человеком. Если это хорошие люди.

Ответ универсален по обе стороны фронта: может, человек он и хороший, но воюет против нас, и потому жалость по отношению к нему противозаконна.

А все-таки таится она, жалость, где-то в тайниках сознания. И противозаконно, рискованно — кто-то кого-то отпускает… А если это провокация? Очень может быть. А если действительно жалость? Тоже возможно: мог бы пристрелить, а отпустил. Да еще и сказал что-нибудь душеспасительное…

Один эпизод в повести Бакланова замечательно раскрывает те бездны, которые распахиваются — в противоположные стороны — от попытки душеспасительного контакта.

Место действия — хата в поселке, недавно отбитом у немцев. За столом — наши офицеры. Хозяйка. Хозяйкин сын, мальчик лет восьми, не отводит голодных глаз от банки с фаршем и не решается попросить поесть.

Далее — рассказ хозяйки о сыне: почему он такой запуганный: «Ляканый вин у нас. Туточки нимець стояв у хати. Ладний такий з себе, лаявся всё, чому потолок низький. И не сказати, щоб лютий був. Другие знаете яки булы! А цей — ни. Суровий тильки. Порядок любив. А воно ж мале, дурне, исты хоче. И, як на грих, взяло со стола кусок хлиба. Привык, шо своя хата — взять можно. А нимець схопыв його. „Вор! — каже. — Вор! Красты не можна, просить треба“. С того часу сяде за стил, покличе його, як цуценя, дасть хлиба. И всё учить, учить, пальцем о так погрузуе. Йому б „данке“ сказать, а воно с переляку уси слова позабуло, мовчить тильки. А нимець гниваеться. Поставить його вон туда в угол, пистолет наводить. „Пу!“ — каже. Воно и заикаться стало. Уж я ховала його. Нимець на меня ногами топоче: „Мамка! Сын мне гиб! Гиб! Воспитывайт!“».

Позиция немца: если парень нарушает правила поведения, его надо как следует припугнуть — закон превыше всего!

Позиция матери: да какой там закон, когда немец ворвался в нашу жизнь и перепуганному пацану угрожает за то, что тот со своего же стола хлеба хочет взять… Со своего? Или уже не своего?

И позиция третьего человека в этом «контакте душ» — самого автора, лейтенанта Красной армии, которому предстоит ценой крови навести справедливость.

В связи с этим — вопрос: почему именно «проза лейтенантов» так мощно врезалась с начала шестидесятых годов в литературный процесс, навсегда встав между прозой «генеральской» (назову Симонова) и «солдатской» (назову Астафьева)?

Отвечу: именно потому, что лейтенант стоит между солдатом, вкопавшимся в землю, и генералом, решающим, как расставить войска (и где выкопать окопы).

Лейтенант воюет, находясь между этими эшелонами. Между высшей и низшей точками обзора. Между полюсами осведомленности-ответственности.

Он может не знать: горит в его полосе немецкий танк, или это горит наш транспортер, подожженный немцами. А действовать должен. На свой страх и риск. Пластаясь между ошибкой, за которую его обвинят в неумелости, в нерешительности, а то и в измене, — и успехом, путь к которому надо еще нащупать методом тыка, или, по-фронтовому говоря, боем. То есть кровью.