П. Курочкин - Курс — пылающий лес. Партизанскими тропами

В войну Белокопытов попал в наш полк и много сделал [55] в совершенствовании летных качеств самолета. Самолетно-моторный парк состоял из машин однотипной конструкции. В какой-то мере это облегчало работу по эксплуатации материальной части. Хотя санитарные самолеты СП и С-2 являлись модификацией По-2, но имели отличие по внешнему виду и внутреннему устройству. Они были тяжелее своего собрата, поэтому на них устанавливались моторы большей мощности. Безупречное состояние двигателя всегда помогало нам, летчикам. В авиации говорят, что двигатель — сердце самолета. Оно находилось в надежных руках техсостава. Для летчиков мотор был вторым сердцем. Техники, инженеры делали все от них зависящее, чтобы обеспечить боеспособность самолета, создать условия для выполнения максимального количества вылетов, гарантировать победу в поединке с зенитчиками и фашистскими истребителями.

С отвагой и стойкостью, в любую погоду, часто под огнем противника наши технари готовили машины к полетам, быстро вводили в строй поврежденные самолеты.

Однажды, возвращаясь с боевого задания, самолет По-2 с двумя ранеными попал в туман и врезался в лес. Он повис на деревьях. Правда, летчик и раненые остались живы, но самолет получил большие повреждения. Были поломаны плоскости, разорвана нижняя часть фюзеляжа, перебито хвостовое оперение. Казалось бы, дорога этому самолету одна — на свалку. Но Белокопытов разработал свой план. Под его руководством техники изготовили большие лестницы, поставили лебедки и осторожно сняли полуразбитый самолет с высоких деревьев. Через несколько дней машина была восстановлена и продолжала летать на боевые задания.

Вообще техники, механики, мотористы, ремонтники, шоферы под командованием Белокопытова творили, что называется, чудеса. Они изготовляли в полевых условиях сложные детали, латали плоскости, клеили камеры шасси, смело осуществляли разные эксперименты, которые давали возможность вдвое увеличивать дальность полета и не меньше чем втрое повышать грузоподъемность машин. Подобно врачам-исцелителям, они проделывали сложнейшие операции и возвращали самолеты к боевой деятельности. У них почти не было случаев, чтобы подбитые машины списывались.

На плечи технического состава ложились и другие [56] заботы. Наши технари катками выравнивали взлетные полосы, засыпали воронки после бомбежек, строили землянки, маскировали самолеты, вели круглосуточную охрану, поскольку у нас не было ни штатного батальона аэродромного обслуживания, ни ремонтных мастерских, ни маскировщиков, ни вообще лишних бойцов.

Рожденный в воздухе

Синоптик на разборе полетов уныло сообщил:

— В районе Агурьянова грозовой фронт, облачность сто метров. Видимость... да что говорить? Нету видимости.

— Значит, надежд на улучшение погоды нет? — сердито переспросил командир полка, как будто этот белесый курчавенький лейтенант был виноват в том, что низкие тучи с дождями и ветром обложили весь огромный район наших действий.

— Так фронт же! — воскликнул синоптик, объясняя этим словом всю погодную обстановку.

— А лететь, товарищи, надо. — Седляревич поднялся с чурбака и обвел взглядом летчиков. — В Агурьянове ждут дети, туда же приказано перебросить представителя штаба партизанского движения.

— А много детей? — спросил кто-то.

— Четырнадцать.

— Тогда пусть Курочкин летит. У него мотор с форсажем, вытянет.

Все поглядели в мою сторону. Лететь, по правде говоря, не хотелось. От постоянного недосыпания у меня стала побаливать голова. Сегодня же поламывали кости — погода обостряла ревматизм, приобретенный в сырых землянках, в сквозняках полетов. Но и отказываться было неудобно. Обычно мы расценивали землю как посадочную площадку, с которой можно взлетать. Каждый из нас стремился больше быть в воздухе, чем на земле.

— Что молчишь, Курочкин? — спросил Седляревич.

— К полету готов! — ответил я.

Владимир Алексеевич внимательно посмотрел мне в глаза, но ничего не сказал и перешел на другое:

— Наша машина как бы нарочно создана для трудных [57] метеорологических условий. Облачность сто метров для нее — лучше не надо. Другое дело — гроза. Но и ее можно обойти. Давайте, пока этот грозовой фронт висит над нами, поработаем.

Все дружно загомонили: летать так летать! Когда пилоты стали расходиться, Седляревич задержал меня.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он. Я пожал плечами.

— Вылет, как обычно, вечером. А пока отдыхайте. Возьмите у врача люминал, выспитесь хорошенько.

— Есть выспаться, — подтянулся я.

Снотворное подействовало. Ребята накрыли меня меховыми куртками, поспал я хорошо, и, когда проснулся, хворь будто рукой сняло.

Стал готовиться к полету. Развернул карту, начертил кривую маршрута с учетом конспирации трассы полета и КПМ — конечного пункта маршрута. Красным карандашом округлил зенитные установки врага. Предполагаемая посадочная площадка была рядом с лесным массивом и озером, в стороне от железной и шоссейной дорог. Это уже радовало. Фашисты не скоро смогут добраться до нее, если и увидят, куда я нацелился на посадку.

Пришел невысокий бородатый мужчина в стареньком кожушке, порыжевших от старости сапогах. Поискав место, поставил в угол автомат, прошел к столу:

— Вы Курочкин?

— Да.

— Значит, с вами лечу. — Мужчина присел рядом, достал кисет и стал медленно закручивать цигарку. Он походил на обыкновенного крестьянина. Ни за что и не подумаешь, что этот человек мог представлять штаб партизанского движения и был, видно, не в малом звании. Молча он посмотрел на мои вычисления. Я столбиком выписывал курсы и время на тот или иной отрезок. Поскольку видимости синоптик не обещал, полет придется выполнять вслепую по приборам, мало полагаясь на ориентиры.

— Вы когда-нибудь бывали в Агурьянове? — спросил я своего пассажира.

— Бывал. А что?

— Найдем ли мы село в такую погоду?

— Видите ли, я никогда не видел его с воздуха, но, думаю, узнать — узнаю. [58]

— И то ладно. — Я сложил карту и расчеты в планшет.

Полуторка подвезла к самолету три ящика с гречкой-концентратом и два цинка патронов. Григорий Дебелергов по привычке коротко доложил о готовности самолета. Загрузившись, я пригласил представителя партизанского штаба в пассажирскую кабину.

Быстро сгущались сумерки. Моросило. Холодный ветер шумел в кустах, предвещая близкую осень. Придерживая одной рукой шапку, другой вцепившись в консоль плоскости, Дебелергов помог вырулить на старт.

С командного пункта взлетела зеленая ракета.

При наборе высоты дождь залил стекло козырька кабины, посыпал на очки, на лицо. В кабине стало сыро, неуютно. Я летел почти с закрытыми глазами, но чувствовал самолет как самого себя, точно улавливая малейшее изменение в полете. Самолет в тучах стало беспощадно болтать, словно я попал в какую-то круговерть. Приходилось все время парировать толчки, работать ручкой управления, педалями, чтобы держать летящую машину в определенном положении и на точном курсе. Вскоре у меня от напряжения заныла спина. Подниматься вверх было бесполезно, тучи, наверное, забрались до самой луны, а снижаться — опасно. Высотомер показывал каких-то пятьдесят метров. Попадись горка с соснами, я мгновенно состригу у них верхушки.