Франц Таурин - Партизанская богородица

Бугров спросил, откуда известно, что достал офицера?

— Сам видел, — ответил Корнюха.

— Ты же, говоришь, у казармы оставался?

— Потом за им побег, за Санькой... принес его.

— А офицера намертво?

— Ползал еще.

— Уполз?

— Нет, добили.

— Кто добил?

— Ну, я...

Бугров велел, как закончится операция, доктора привести к нему. Спросил строго:

— Будет жить?

— Пока жив, — резко ответил доктор.

— Головой за него отвечаешь!

Старик пристально посмотрел в глаза Бугрову и спросил с едва приметной усмешкой:

— И вы также полагаете, гражданин командир, что угрозой можно всего достичь?

— Ты пойми, первый боец в отряде!.. Молодой... ему только жить.

— Вполне понимаю. Есть надежда, что будет жить.

— Вот тебя и прошу!

— Что мог, сделал... Что касается дальнейшего... ухожу с вашим отрядом. Чему вы удивились? Нет, я не политик, не революционер. Я старый русский интеллигент. И потому, что я интеллигент, я не могу бесстрастно наблюдать, как порют и вешают русских людей. За эти три недели я прошел все семь кругов дантова ада!.. Впрочем, скорее всего, это вам непонятно...

— Отчего же непонятно. Стало быть, совесть в тебе не зачахла. А что интеллигент, в том твоей вины нет. Ленин-то тоже интеллигент, ученый человек... Только как же оставить раненого? Говоришь, надежда только...

— Вы полагаете, больше не будет у вас тяжело раненых?

— Так оно... Да с Переваловым-то как же?

— Он будет долго между жизнью и смертью... — доктор подумал, потом поднял усталое лицо. — Его может спасти только мать... или... ну, в общем, только любящая женщина...

Палашка и Катя, потихоньку вошедшие за доктором и настороженно вслушивавшиеся в каждое его слово, разом поглядели друг на друга.

— Многие недели, может быть, месяцы, — продолжал доктор, — за ним придется ходить, как за грудным ребенком. Кормить с ложечки, обмывать и пеленать бинтами... И, самое главное, согревать его душу, чтобы она не ослабла от телесных мук и не устала жить. Будет ли около него такая женщина?

От голубенькой застиранной наволочки осунувшееся с резко торчащим носом лицо как бы подернулось мертвенной синевой.

Палашка боялась смотреть на обескровленное, чужое Санькино лицо. Глаза у Саньки были закрыты, но Палашке казалось, что он не только видит ее, но и читает ее мысли...

На шаг отступив, стояла Катя, еще более тихая и неприметная, чем всегда. Палашка знала, что в смятенной Катиной душе борются два противоречивых чувства: тревожной надежды и осуждающего недоумения.

Но ей было не до Катиных переживаний.

Решение, которое она приняла и которое все осуждали (все: Катя даже непримиримее других, потому что любила), ужасало ее самое. Но оставлять отряд, куда пришла она вместе с братаном Сергеем, теперь, через несколько дней после его смерти, представлялось невозможным, недостойным, постыдным перед своей совестью.

Она не безропотно смирилась с этим решением. Она пыталась доказать себе, что вернуть к жизни Александра Перевалова ее — и только ее — долг... Но ведь Александр Перевалов — это ее Санька... И зачем было обманывать себя, заслоняясь долгом!..

«Будет ли около него такая женщина? — спросил старый доктор. «Будет!... Чего молчишь, Палаша?..» Слова эти, глухо произнесенные Корнюхой, огнем прожгли Палашкино сердце... Никогда не забыть ей тяжело ожидающего взгляда Бугрова, гневных Катиных глаз...

Но именно в эту минуту поняла, что не уйдет из отряда. Призрак второй смерти ожесточил душу.

Повернулась резко и сказала оцепеневшей Кате:

— Пойдем к нему!

И вот стояла, не сводя глаз с его непривычно спокойного, отрешенного лица...

Глаза застилало туманом... в тумане проступало прошедшее — такое близкое по времени и такое далекое по несбыточности...

...Зеленый листок березы трепещется у самого его виска. Так же трепещет и палашкино сердце, замирая под озорным и насмешливым взглядом синих-синих глаз... Глаза эти клонятся к ней... он крепко обнимает ее... ей сладко и страшно...

...Вот открывается дверь, он встает на пороге, такой ладный и высокий... Сразу светлеют вечерние сумерки... Он идет прямо на нее, бессовестно подмигивая ей...

...Вот они вдвоем по хрусткой сухой хвое идут, обнявшись, в синюю темноту ночи... Ее пугают его нетерпеливые руки... «Санька!... Дурной!.. — ласково и грустно говорит она, обнимая и целуя его голову. — Ты пойми, нельзя нам сейчас... Ты потерпи... Уж как я тебя любить буду!..»

Буду, сказала... и любила... и люблю...

Взяла заплаканную Катю за руку и сказала, как будто мог он слышать:

— Прости меня, Саня! Не поминай лихом... Вот она, Катя... тебя выходит...

Маленький учитель грустно усмехнулся.

— Не примите за обиду, товарищ председатель краевого Совета, но только эти в точности слова мне уже приходилось слышать. Весной, когда я обратился с прошением к господину управляющему губернией, он тоже сказал: «Особые обстоятельства военного времени!»

Брумис смущенно крякнул.

— Я понимаю, — невесело продолжал учитель, — обстоятельства, действительно, неблагоприятные. Но учить детей надо.

— Надо, — сказал Брумис. — Не только детей, взрослых надо научить грамоте.

А сам подумал, что маленький колченогий учитель, с надеждой взирающий на него поверх старых очков в металлической оправе, обмотанной у переносья суровыми нитками, ждет не слов, а помощи делом. И вспомнил, как разъяснял Ваське Ершову, чем должен заниматься краевой Совет и чьи интересы отстаивать.

— Детей надо учить, — повторил Брумис.

Подошел к двери в соседнюю комнату и сказал Митрофану Рудых, сидевшему под табличкой «Секретарь Крайсовета»:

— Товарищ Рудых! Напиши постановление перфильевскому коменданту освободить помещение школы. Срок исполнения — три дня.

Учитель снял очки и рассыпался в благодарностях. Брумис не совсем был уверен в том, что заслуживает их. Перфильевский комендант запросто мог и не выполнить распоряжение Крайсовета. Брумис хотел честно предупредить учителя и объяснить ему, как надлежит тогда поступить.

Но не успел. В комнату ворвалась пестрая ватага рассерженных донельзя баб. Митрофан Рудых попробовал цыкнуть на них, но вбежавшая первой крупная большеносая и скуластая женщина пренебрежительно отмахнулась от него.

— Нам председателя! — и решительно подступила к показавшемуся в дверях Брумису: — Ты будешь председатель?

— Я председатель, — ответил Брумис, с любопытством разглядывая странную делегацию.

— Коли председатель, наведи порядок! — строго сказала носатая баба.

Остальные загалдели все вдруг.

— Как же, наведут они!

— Поди-ко, горе им!

— Им, жеребцам, того и надо!

Брумис посмотрел на Митрофана Рудых. Тот пожал плечами.