Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

И они провожали нас, наши матери. Дважды. В бурлящем сентябре. В беспощадном октябре. Так надо было. Храбрились, старались казаться веселыми, наставляли, как уберечься от насморка, от расстройства желудка. И мы тоже хорохорились, не выказывая, что нам непривычно и тревожно. Мы играли роль бывалых парней, не столько уверенных, сколько уверяющих, что ничего плохого с нами случится не может.

А между тем, враг подходил к Москве, блокировал Ленинград, через Ростов рвался к кубанской пшенице, кавказской нефти.

Мы стоим в боевом строю. Двери и окна в горкоме комсомола открыты настежь, хотя растерянности не заметно.

Мощная танковая группа генерала Гудериана захватывает город за городом, сокрушая нашу оборону или отбрасывая наши части. Нелепые слухи будоражат обывателей. Иные сорвались с места и понеслись в эвакуационном потоке. Кое-кто, поверив в скорое падение Москвы и Ленинграда, в «крах большевистского колосса», затаился, выжидая, что же будет. А большинство пошло на строительство рубежей, работало на оборону, и как работало!

Стоит в строю наш комсомольский батальон. Триста ребят и десяток девушек-санитарок. Мы еще в гражданской одежде, но уже с винтовками, с обоймами патронов в подсумках, с непременными противогазами, с гранатами, засунутыми за пояс. И еще у нас в специальных сумках по две бутылки с горючей смесью — грозное оружие сорок первого года. Вид у всех воинственный.

Рядом со мной — Игорь Королев, сдержанно веселый, собранный. Дальше — Вовочка Шевченко. Он непрестанно поправляет за спиной чехол со скрипкой. Высится Сашка Чесноков, за ним Сенька О. — бледен, сосредоточен, кусает губы, все оглядывается чего-то. Чубатый, широкоплечий, решительный Борис Камышансков стал с другой стороны от меня, правофланговым. Я выше ростом, но Борис не такой лопух, как я, он прирожденный командир, пусть стоит первым.

Раздается команда «Смирно!». С крыльца, как и в первые проводы, сбегает секретарь горкома Гриша Иваненков и направляется к строю. Гриша еще больше похудел, посуровел, стал тороплив в движениях, размашист в шаге — война решительно перековывает наши привычки.

Гриша идет вдоль строя. Для каждого находит особое слово. Знакомым пожимает руку.

И до сего дня Григорий Иваненков идет через мою жизнь, зорко вглядываясь в то, что я делаю.

У каждого в жизни должен быть такой Гриша: старший друг, любящий без сюсюканья, требовательный, спокойный, все знающий. Если у нас что-нибудь не ладилось, говорили: «Пойдем к Грише», или; «Надо посоветоваться с Гришей».

И каждый из нас должен быть готов на каком-то этапе собственной жизни стать для молодых наставником, в чем-то похожим на нашего Гришу.

Он стоит перед зданием горкома и машет нам вслед.

Больше Гришу я не видел. Но не забуду этого парня никогда.

Теперь я вдвое старше его, он мне в сыновья годится. Григорий Иваненков остался для меня молодым навсегда.

С песней мы шагаем — под материнский плач, прощальные крики девчат, медный рев оркестра. Мы ушли на войну, а Гриша на асфальтовом островке у горкома остался. Отправлял нас на войну, но самого его туда не пустили. Я видел в архиве его заявления: просил отпустить на фронт в составе коммунистического полка. В должности комиссара комсомольского батальона. Или политрука роты. Или даже политбойцом. Но только на фронт. Отказали: обязан оставаться там, куда поставила партия. Подчинился. Работал. А как погиб, об этом я узнал не из архива — из легенды. Война, отделив настоящих людей от дурных, не о всех оставила документы.

В строю комсомольского батальона лишь один оказался нестоящим человеком — Семка О. Он не был ни убит, ни ранен в нашем единственном бою. Он удрал во время отхода и — пропал, исчез. Как клоп, залезший в щель. Видели его днем, когда наши окопы утюжили фашистские танки. Встречали его в сумерках, когда фашист немного угомонился и только остервенело кидал мины — мстил за то, что прорвать оборону так и не сумел.

А потом О. испарился, пропал без вести. И не в бою, а во время затишья! (Не называю фамилии — не хочу бросать тень на семью. До сих пор не могут прийти в себя родители, славные старики, потомственные рабочие. Брат воевал в разведке, сестра была радисткой.)

Семка пробрался в город и спрятался: он стал дезертиром.

В городе действовали наши парашютисты-диверсанты, сражалось плохо вооруженное, но отважное подполье, в нем было много Семкиных ровесников. Ему же на всех, кроме себя, было наплевать. Он решил стать нейтралом: ни за фашистов, ни за Советскую власть. Но есть-то надо — и Семка устроился на какой-то заводишко, получил продовольственную карточку.

Верно, он не пошел в «русскую вспомогательную полицию», не сунулся в газетку «Свободный Богоявленск», которую издавал на немецкие деньги прохвост из бывших русских, словом — не стал откровенным предателем. Но как поется в старой революционной песне: «Кто не с нами, тот наш враг». Произошло с Семкой то, что должно было произойти.

Оккупанты крутили для жителей захваченного города сбои фильмы: о победах на западе, о бесчисленных одолениях па востоке, стремясь убедить их, что вот-вот поставят на колени Советский Союз, о непобедимых и рыцарственных арийцах, «благородных» и чуточку сентиментальных. В кино Семка познакомился с девушкой, они стали встречаться, и наконец, он сделал ей предложение. Оно было принято.

Семка был видный из себя парень — статный, красивый, самоуверенный, неглупый, с хорошо подвешенным языком. Он не отступился, когда узнал, что его избранница — дочь бургомистра, привезенного фашистами в их обозе. На свадьбе молодым вручали шикарные подарки; гитлеровские офицеры, приглашенные господином бургомистром, целовали ручки невесте и дамам, кричали: «Прозит!», «Будь сдороф, Семьен!», «Горко!». Семка вставал, кланялся, благодарил.

Родители его эвакуировались с заводом, брат и сестра воевали — молодая чета поселилась своим домком на Семеновой жилплощади.

Почему я вспоминаю о подонке Семене? Почему луч моей ненависти высветил из прошлого эту жалкую личность? Но ведь он был нашим соучеником! Хочется вдуматься в природу этого явления.

Саша Чесноков, сидевший с Семкой за одной партой на «Камчатке», в том первом и последнем бою был контужен, полузасыпан в окопе танком, взят в плен. Окрепнув, удрал из шталага — лагеря для военнопленных, добрался до Ленинска и доверчиво явился к другу и однокашнику…

То, о чем я пишу сейчас, стало мне известно после войны. И гордость моя по сей день за своих ребят, за девочек. Один только Сенька ушел от нас кривой путаной дорожкой измены.

Юра Ложкин, из-за перитонита застрявший в оккупированном городе, звал Семку к партизанам, стыдил, проклинал — и в результате получил не без его «протекции» повестку на «добровольный» отъезд в Германию. Там, на сталелитейном заводе в Руре, ни один саботаж «восточных рабочих» не обходился без Юры.