Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

— Обещали увезти вас с оборонительных работ, хорошо бы это выполнить, но видите, что творится! Неужели комсомольцы захотят ехать, в то время как дети и старики побредут пешком?

Назначает старшим комсорга Королева, и мы шагаем, не глядя на пролетающие мимо машины, к Ленинску. В полночь будем дома. Идем и оглядываемся на красивого, энергичного бригадного комиссара. В нем есть что-то, присущее тем, кто воевал, уверенность, что ли, в себе, в том, что выполняешь долг, как бы труден он ни был; в его четких, скупых жестах и словах проявляется та проверенность войною, закалившей, точно огонь сталь, людей сильных, надежных. А «расшивает» он пробку деловито и даже весело.

Уже после полуночи под сиянием молодого месяца входим в город. Он на осадном положении, запрещено хождение с двадцати часов до пяти, но мы движемся колонной, и нас пропускают. Ни огонька в когда-то сверкавшем веселыми огнями Ленинске. Транспорт уже не ходит. Несколько раз нас останавливают патрули. В небе мечутся прожекторы. Не переставая, что-то гудит на западе, словно какое-то чудовище надвигается на город. Это чудовище — война.

Мы медлим расставаться, инстинктивно сознавая, что наши судьбы скоро резко разойдутся: кто-то будет воевать, кто-то эвакуируется и в тылу станет готовить оружие фронту, кто-то останется в партизанах, в подполье. Но этого мы не знаем и медлим, медлим расходиться.

Ира притиснулась ко мне и смотрит на меня, не отрываясь, закинув голову. Я украдкой грею ее руки в своих. Мне невыразимо хочется нагнуться и поцеловать ее в губы, обхватить и застыть так надолго.

— Ну что, реб-бята, б-будем п-прощаться?

Мы обнимаемся с Игорем, с Кимом. Сашка виновато подходит, спрашивает, не будем ли на него в обиде? Мы для него сила, а силу он уважает. Ким непримиримо отворачивается, Игорь неохотно подает руку, ну а мы с Сашкой с размаху хлопаем друг друга по рукам. У Сашки большая твердая ладонь, а я все худое забыл. Кто из нас прав, не знаю, но поступил так, как велела душа.

Уже один иду по черному ущелью своей улицы: нет, я не одинок, мы остались вдвоем — я и любимый город, мой Ленинск. Ты мне сейчас — как старший брат, как живое теплое существо, мой город! От этого чувства слитности волнение сжимает горло.

Как и люди, города имеют свои судьбы. Ленинску доля досталась не из легких. Он стал ареной боев, переходил из рук в руки, недаром получил прозвание: многострадальный.

…Уже в армии я узнал: враг, захвативший город, был выбит частями Красной Армии, которым помогли боевые отряды рабочих. В те дни (это станет известно после войны) начальник гитлеровского генштаба сухопутных войск генерал Франц Гальдер с тревогой запишет в дневнике о Ленинске: «Русские ворвались в город. Население принимает участие в бою». Для фашистов это было самое страшное: можно подсчитать у неприятеля количество стрелковых дивизий или танковых бригад, но как измерить силы народа, поднявшегося на борьбу? Узнаю я: перебомбленный, сгоревший, голодный, холодный, находящийся в ужасных условиях оккупации, мой город дрался насмерть. Фронт был везде. Потому что мы все вместе были народом — в этом была наша сила. И те горожане, что строили рубеж обороны, и те бойцы, что дрались за город, и те коммунисты, комсомольцы, беспартийные, молодые и пожилые, что ушли в подполье, в партизаны, — все сообща, миром, фронтом и тылом, защищали и защитили советский город, мой родной Ленинск, что на Москве-реке.

До сих пор, до своих 55-ти, я влюблен в мое поколение. В тех, кто родился на рубеже или в начале двадцатых годов, Великую Отечественную встретил молодым и ничего особо заметного и полезного, о чем мечталось, совершить не успел. А ведь у многих первая встреча с войной оказалась последней.

Люблю одногодков за то, что при всей человеческой неповторимости каждого было и остается в поколении главное, объединяющее нас: мы привыкли все отдавать своей стране, ни на какие благодарности и блага не рассчитывая, ничего не требуя взамен.

Мое сердце принадлежит ребятам огненного комсомольского поколения. Оно было не лучше, но и не хуже других поколений. Было таким, каким было. Только дела, которые выпали нам, оказались такими значительными, только эпоха, на которую пришлась юность, оказалась неповторимой! Большинство из нас было на фронте, трудилось в тылу, кто-то сражался в партизанских отрядах и в рядах комсомольско-молодежного подполья. Поколение мое воевало преданно и самоотреченно.

Не смогу рассказать обо всем поколении — хочу вспомнить о тех из ровесников и ровесниц, кого близко знал.

Предвоенная весна в Ленинске была многоводной. В мае левобережье напротив города — там теперь стоят «Три ополченца» — только освободилось от большой воды. А до этого Замоскворечье синело, переливалось, точно море. Лишь деревья и дома торчали из воды, да тянулись полоски шоссе и железнодорожных насыпей, захлебываясь в разливе.

Самым притягательным местом для горожан всех возрастов, а особенно для нас, мальчишек, была река. Главная улица — Садовая — выходила на крутояр, с которого той весной открылся вид на устрашающее, напористое половодье. В ту весну я пришел на берег с мамой. Четыре года назад не стало отца, и несчастье сблизило нас. Дальняя, неясная тревога охватила обоих, когда мы увидели безбрежную водяную ширь. Какой-то обомшелый дед в жеваном картузе бродил по берегу.

— Такое половодье, ребяты, к войне, — изрек он…

По рассказу словоохотливого старика, собравшего немало слушателей, оказывалось, что и перед крымской войной, и в тысяча девятьсот четвертом — в японскую, и в четырнадцатом, перед первой мировой, так же бескрайне и тревожно в нашем Богоявленске разливалась река. Древняя, ласковая к людям Москва-река будто стремилась предупредить о грозящей беде. Мама с досадой заметила, что все это ненаучно, суеверно…

— Все было да схлынуло, А Россея стоит, и река тихонько текет, как бывалоча, — заключил дед.

Он не устрашал, а напоминал: сколько половодий ни разливалось у родного порога, сколько войн ни гремело над отчим краем — уходили кровавые облака, и светло, радостно смотрелось синее небо в синюю реку, молодость веснами приходила на кручи, и жизнь торжествовала.

Ни на какие другие минуты моей жизни не похожий, застыл тот потревоженный войной день, о котором можно сказать, что он повлиял на мое решение стать историком.

Возможность войны не исключалась. В песнях пелось; «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». Но надеялись, что обойдется. Однако не обошлось. Нас вместо институтов, любимой работы поджидала эта самая война.

Через неделю после ее начала пришли мы с Игорем Королевым на Москву-реку. Искупались, улеглись на теплом песке, стали рассуждать. Война разворачивалась не так, как предсказывали фильмы, книги, спектакли, Но мы были уверены, что скоро наступит перелом. И опасались: удастся ли нам-то повоевать? Красная Армия может прикончить фашистов раньше, чем подойдет срок нашего призыва.