Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

Но вот мы отдышались, истребители отогнаны, и Роза Маркарьян говорит смеясь:

— А мальчишки-то наши не струсили, сначала нас в окопы упрятали, а потом уж сами…

— Им же скоро идти воевать, как же иначе? — рассудительно произносит Аня Еременко. — А может, и нам тоже.

«Мессеров» за нахальство наказали. Ударили по ним с разных мест замаскированные скорострельные зенитные пушечки: пак-пак, пак-пак-пак… Небо покрывается облачками бело-серых разрывов — будто парашютики внезапно возникают в небе. Да еще с аэродрома взлетают два изумрудно-зеленых «ястребка» с тоже яркими, алыми звездами на плоскостях. Хлещут пулеметные очереди, и «мессершмитты» трусливо, не принимая боя, уходят. Одна из черно-желтых ос дергается и начинает снижаться, но потом задетый снарядом самолет выравнивается и тоже припускает на запад.

А наши «зелененькие», сделав круг и покачав крыльями, уходят.

Мы вылезаем из укрытий, мы танцуем и обнимаемся. Ира чмокнула меня в щеку. Я до краев переполняюсь радостью: меня девушка никогда еще не целовала. На наших глазах одержана победа, хоть малая, но — победа над врагом! К тому же еще оказывается: ни один человек не убит, даже не ранен.

— Ах вы сволочи! — кричу я, потрясая кулаком вслед удравшим фашистским самолетам. — Берете, оказывается, на испуг!

Все увидели: сами-то они нервничают, летая над нашей землей, даже прицелиться как следует не смогли гитлеровские гады…

Позже, на фронте, я убедился, как меняется поведение фашистских солдат под нашим огнем; дергаются, шарахаются, пятятся.

Работа возобновляется. До темноты. Начинаем тоже в темноте — дни короткие. Трудимся без воскресений, без отпусков и бюллетеней. Плати нам в иную пору по тысяче рублей — отказались бы. Деньги нам не деньги, отдых не отдых, еда стала неважнецкая, но никто не жалуется: надо! Такое время наступило: если не мы, то кто же?!

Когда привозят газеты, кто-нибудь из нас втыкает в землю лопату и вслух читает «Правду» или местную «Серп и молот». Начинаем со сводки, потом ищем гвоздь номера: очерк, статью, корреспонденцию, стихотворение. Шолохов, Эренбург, Симонов, Твардовский, Фадеев, Тихонов…

Копаем и слушаем звонкий голос Иры. Статья Ильи Эренбурга «В суровый час»: «Мы должны выстоять. Сейчас решается судьба России… Судьба каждого из нас. Судьба наших детей… Если немцы победят, не будет России. Они не могут победить. Велика наша страна. Еще необъятней наше сердце».

Какие обжигающие простотой и силой слова! Звенят наши лопаты, лязгает о камень, высекая искры, сталь ломов и кирок. Ни минуты без дела. Каждый окоп — удар по фашисту.

«Мы выстоим: мы крепче сердцем. Мы знаем, за что воюем: за право дышать. Мы знаем, за что терпим: за наших детей. Мы знаем, за что стоим: за Россию, за Родину».

Какие у нас, семнадцатилетних, дети?! Но никто не улыбается, а девочки не смущаются: все строги и сосредоточенны. Да, у нас будут дети, внуки, правнуки. Трудно вообразить, но это так. И невозможно представить, что мы не победим, что не будет нас и наших мам, наших школ, Дворцов пионеров, комсомольских собраний, кинотеатров, институтов, демонстраций в октябре и мае. Всего, что составляет нашу жизнь, а другой мы не хотим.

Копай! Строй неприступный рубеж. Бери больше, кидай дальше. Не приедут, фашист, твои «таночки», чтоб зарыть наши «ямочки». Напрасно кидаешь белые листовки с этими черными угрозами!

Усталые до того, что и есть-то не хочется, бредем на ужин, на ночлег. В мглистой тишине по горизонту беззвучно всплескивает пламя: то ли бомбежка, то ли взрывы; доносятся приглушенные расстоянием удары. По железной дороге удаляются к Ленинску перестуки колес, пыхают паровозы. Это эвакуируют на Восток заводы из Белоруссии и с Украины, которые на Волге или Урале станут давать танки и самолеты.

А по шоссе тянутся, чем ближе к ночи, тем гуще, люди, согнанные с родных мест, и нет сил смотреть на страдальческие личики детей, на шагающих через силу стариков.

Наскоро поедим, поспим (кажется, только уснул — уже: «Подъем!») и вновь с лопатами и кирками зашагаем от колхоза «Красная заря» к противотанковому рву, куда нас перевели на работу.

Мы радуемся, что земля здесь податливая. Теперь сержант, который находил преимущества при рытье окопов в каменистой почве, лукаво улыбается, перечисляя преимущества работы на мягких грунтах. Добрый и умный он человек, хороший агитатор, унывать нам не позволяет.

А военного инженера видим редко. Он почернел, вымотался: на нем огромный участок работ. Появится, улыбнется через силу, но тоже подбадривает:

— Друзья мои, а в Ленинске жизнь идет. Вот отобьемся — пойдем в кино смотреть «Фронтовые подруги» или «Профессор Мамлок». А то в музкомедию закатимся.

В этот вечер еду не привезли. «Мессеры» и «юнкерсы» налетают на машины, повозки. Нестерпимо хочется есть. Ворочаемся на тюфяках, лежащих на полу. Вдруг в темноте слышится голос Сашки Чеснокова:

— Жрать хочу. Пойду к колхозникам шамовку доставать.

— На всех? Тогда пошли, — поднимается Игорь.

— На всех не дадут, одному-двум перепадет.

— А остальные как же? — спрашиваю я.

— Вам что, легче оттого, что мы с Семеном будем голодные? — он кивает на приятеля, но тот делает вид, будто спит.

— Легче не легче, а один не пойдешь, — садится ка матрасике Ким. Он не знает, что такое Чеснок. — Не пустим.

— Кто это не пустит? — удивляется Сашка, самый сильный и нахрапистый в нашем классе, а пожалуй, и во всей школе. — Малявки учить будут. Расшибу! Кыш в угол! Сказал пойду, значит, все.

Я тоже встаю. Если Сашка заявится в колхоз один — это будет похоже на попрошайничество. Если придем к руководителям колхоза просить для всех, они помогут. В селе живут приветливые, добрые люди, да и краснозоринский колхоз богатый, с традициями, славится по нашей Московской области высокими урожаями.

— Не пустите, говоришь? — Сашка пружинисто становится на ноги и… оказывается перед нами тремя. Он выше меня, жердястого, крепче каждого из нас да и старше: в каком-то классе сидел два года. Но мы трое — коллектив, сила. Мы чувствуем свою правоту и молчаливую поддержку остальных.

— Если каждый будет только за себя, никогда войны не выиграем, неужели не ясно? — Это я, культурный и миролюбивый, тихий мальчик, стараюсь урезонить индивидуалиста, не довести дело до драки.

— Да бросьте со своими идеями, интеллигенты гнилые! Надоело! От них сыт не будешь, — Сашка прет на нас, но он уже колеблется. — Вы идейные, вы и голодайте тут, черт с вами, а я за жратвой.

— Не помрем до утра, — говорит Игорь.

— Отойдите, расшибу!

— Не пугай, не маленькие, — не уступаю я.

Сашка всегда боговал, с ним боялись связываться. Он был мстителен, не забывал расквитаться с теми, кто ему не подпевал. Если мы объединялись против него, приводил дружков, крепких, таких же нахальных, как он сам, да еще почище.