Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

— Мне предстоит большая командировка, — задумчиво ответила она, — и я подбиваю бабки. Потом надо будет отписываться, и не хотелось бы заставлять вас переживать… А хотите, я прочту при вас? — неожиданно сказала она, и я понял, что ей тяжело и не хочется оставаться одной.

— Это было бы очень здорово, — честно признался я, — но слишком хорошо для меня. Я не настолько эгоистичен. Давайте уж через два дня — этот срок для меня тоже подарок.

— А-а, где наша не пропадала, — удало воскликнула Жанна, тряхнув головой, будто отгоняла усталость и беду. — Читаем! А пока давайте закурим. — Достала из стола пачку «Столичных», вытянула две — себе и мне. — Не курите? А я — слабая душа — получаю огромное удовольствие… Ладно, читаем.

Несколько минут Жанна бегала глазами по строчкам, что-то помечала карандашом, глубоко затягиваясь, шумно выпускала дым. Меня она ничуть не стеснялась, все у нее получалось искренно, естественно. С такой же откровенностью полчаса назад она рыдала.

Но вот она что-то отчеркнула и подняла голову:

— Вы тут пишете, Юрий Петрович…

То, что она так вдруг по-простому обратилась ко мне, называя по имени-отчеству, почему-то вселило в меня уверенность: рукопись нравится. Я повеселел, точно мальчишка, которого похвалила за что-то девочка-ровесница.

— Вы пишете: «В тот далекий и беспощадный сорок первый год пристально вглядываюсь я». И дальше: «К вам, мои дорогие товарищи по боевому оружию, живые и мертвые, мысленно обращаюсь из послевоенного далека». Юрий Петрович, поймите меня правильно: все это уже было где-то. Поверьте, если мы это уберем, рукопись только выиграет. Попробуем сказать сразу о главном. Как учил Лев Толстой. Вот следующее место: «Осенью сорок первого на Западном фронте создалась трудная обстановка…» И так далее. Согласны?

— Конечно, согласен, Жанночка! — весело ответил, я. — Вы правы: субъективно, выспренно. Давайте прямо быка за рога. Возражений не имею.

Отчего я всегда покладисто уступаю? Не знаю, почему, а всю жизнь так. Стоит человеку мне понравиться, и он тут же начинает, как говорят, веревки из меня вить. А я только благодарю.

Вот и сейчас Жанна из деловитого строгого редактора внезапно превращается в существо, которое я про себя окрестил «желтым цыпленком». Она откладывает карандаш, крепко трет глаза, говорит устало:

— Больше не могу, некачественная работа. — И встает.

Ну, отложим так отложим — невелико огорчение. «Законные», обещанные ею два дня ведь остаются в силе? У Жанны осунувшееся лицо, синие круги под глазами. Вместо отдыха весь день просидела в редакции. А я еще из нее тяну жилы. Опять разминает сигарету. Но нет, эту девочку победить не просто. Не бросила работу, а хочет взбодриться. Из соседней комнаты спрашивает, пью ли я кофе, — она сейчас сварит, и мы будем работать дальше.

Отодвинуты бумаги, на краю стола появились чашки, коробка с разносортным печеньем и вазочка с конфетами — от простецкой «Взлетной» до аристократических трюфелей — чисто студенческий набор. Я голоден и тяну одно печенье за другим.

— Знаете что, гость, по моим данным, вы сегодня не обедали. Хотите колбасу и хлеб, только честно?

Мне хорошо с этой доброй и открытой девчушкой. Будто не было тридцати лет, и где-то в «Красной заре», в комнате девчат, Ира Морозова, моя мальчишечья любовь, кормит меня, смертельно голодного после рабочего дня на окопах.

— Спрашиваете — отвечаем, — шутливо отзываюсь я. — Хотим колбасу с хлебом. Даже очень! Но только за компанию с вами.

— Утверждено! — Жанна вскакивает. Слышно, хлопает в соседней комнате дверца холодильника, и на столе появляется полукопченая колбаса.

— Откуда сие яство? — удивляюсь я.

— Редакционные заготовки к празднованию грядущего Дня Победы.

— Не стану. Несите обратно. Праздник нельзя разорять.

— Как сказал бы наш редактор, колбаса подана к столу «в виде особого исключения». Для ветеранов войны установлены разные льготы. В планах нашей редакции должен появиться пункт: досрочное угощение возможных авторов газеты.

— Хорошо, я делюсь с вами ветеранским пайком.

— Заметано. Режьте, товарищ фронтовик. Кофе послаще?

Потом мы снова работаем. Но все-таки эта работа не на час или два, и кофе мало помогает. Теперь уже я решительно вмешиваюсь: хватит. Галантно подаю Жанне пальто. Она из стола достает детские книжки, журналы в ярких обложках, запихивает в большую замшевую сумку, которую девушки-студентки, молодые женщины носят на плече. Перехватив мой взгляд, объясняет с усмешкой:

— Это для подружкиной дочери. Своих читателей, как явствует из моего возраста, еще не появилось.

Надевая перед зеркалом головной платок, Жанна спросила глухо, нарочно прикрыв рот этим платком:

— Вы… слышали, как я тут… разливалась? Только честно.

— Если честно, то слышал.

— Что подумали?

Я молчал.

— Очень прошу вас, — моляще произнесла Жанна, — скажите честно. Как фронтовик. Мне очень важно; что вы ответите. Ваше поколение всегда отличалось завидной прямотой. Ну, скажите, Юрий Петрович, миленький!

— Хорошо. Но только прошу извинить излишнюю солдатскую прямолинейность.

— Вам заранее прощаю все.

— Я подумал: вот плачет девушка, которую жестоко обманули…

— Дальше.

— Что дальше? Все…

— О, святая простота, так свойственная нашим отцам и матерям! И больше ничего?

— Почти ничего…

— Нет, вы наверняка еще подумали: «Вот он бросил ее, у нее будет ребенок, а обольститель забавляется с другой».

— Я давно не перечитывал Достоевского.

— И Бальзака тоже. — «Желтый цыпленок» явно переигрывал меня. — Нет, вы — отцы — плохо знаете своих детей. Далеко не все девицы, говоря языком драмы прошлого века, позволяют себе вольности. Если хотите знать, мы с ним и целовались-то два-три раза. Меня подкосило то, что мой… ну, избранник, будем говорить так, намеренно привел ее ко мне в коммуналку, они продефилировали через строй соседей, потом умоляли простить его за то, что он полюбил ее. Сам горд тем, что не просто бросил меня. Но что меня убило — так это его уверенность, что я ему все прощу, что мол доброта — залог его счастья. Я поняла: женщину он нашел с несомненно большими, чем у меня, доотоинствами. Она — владелица однокомнатного шалаша, похожего на бонбоньерку. Умеет печь мясные кулебяки и торты. Не мучит себя на службе, как я; у нее невозможны синие подглазины после рабочего дня и исключено дурное настроение. Птичка божья. А я неистовствую, если газета не смогла защитить автора письма от преследований зажимщиков критики. И это не делает характер женщины мягче, а цвет лица лучше. Даже если тебе двадцать четыре. Я уверена: они ушли от меня в сознании своей силы и превосходства. Я их даже поила чаем с магазинным печеньем… Оцените логику: «Ты — дура, потому что можешь все простить. Тебя такой я и воспринимаю. Я не благодарен тебе за доброту, за хорошее отношение — я считаю (про себя, конечно) тебя глупенькой, юродивой, всепрощающей. А почему, если ты такая, не воспользоваться этим? Ведь ты при любом моем поступке, при всех условиях будешь доброй дурочкой — чего же с тобой цацкаться?» Но есть предел моей дурости: если народят детей и будут приводить их ко мне на уроки доброты, стану злой и всех выгоню, во главе с папашечкой.