Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

— Не стоит переживать из-за такого.

— Нет, все считают: он неплохой парень. И он хочет жить в простом, понятном, красивом, спокойном мире. Современные мужчины часто идут на это. У него хватает на заводе своих забот, зачем ему еще мои, редакционные?! А я в редакции сейчас скрываюсь от одиночества, хотя в моей коммуналке трое соседей. Я… А мне… трудно без семьи. Простите, что такое говорю вам, в сущности, чужому, незнакомому человеку. Если б вы минуту назад не улыбнулись, не увидела я на щеках у вас ямочки, я бы не стала исповедоваться… Трудно без семьи потому, что я должна все время кого-то опекать, к кому-то срочно мчаться, как па пожар, кого-то выручать из последней беды. А он хотел, чтоб все только для него. «Брось редакцию, эти срочные дела, вечные командировки, летучки, телефонные звонки. Я тебя устрою инженером по технике безопасности, а практически будешь моей секретаршей». Кошечка должна говорить своему котику только ласковое «мяу». Другого котик не примет, другое поссорит их…

Мы вышли на улицу в зимне-весеннюю сутемень. Захлопнулась тяжелая старинная дверь, веско брякнул английский замок. Возле меня уже не было страстной и решительной Жанны, осторожно обходя скользкие пласты снега и льда, рядом шел, хохлясь, «желтый цыпленок».

Она не позволила себя провожать, извинилась, помчалась куда-то, чтоб «сегодня Ольку угостить книженциями, завтра совсем со временем затор…»

Галя была в больнице на дежурстве, Борька и Виль спали, но Алик дожидался меня специально: по его виду, по неуловимо просительному: «Здравствуй, папа, чай вместе пьем?» — я понял: моему старшему надо о чем-то посоветоваться.

Мысленно подсватываю ему Жанну, хотя он на пару лет старше ее, и по возрасту той подошел бы Борис. Но Борька — человек острый, способный на всякие неожиданности; пришлось бы с ним нелегко, он стал бы ее обижать, а она очень ранима. Алик же — из надежного, твердого сплава.

Я рассказываю о Жанне сыну, но он слушает рассеянно. Ходит по кухне, опустив голову, сцепив руки за спиной. И я, когда размышляю, делаю именно так. Поднимет голову, взглянет и опять своими длинными ногами меряет небольшую нашу кухоньку. Алик, Борис и 17-летний Виль все ростом не меньше ста восьмидесяти, младший еще подрастет, и нем акселерация проявляется с полной силой. А в кого им быть коротышками: Галя тоже высокая, статная, сильная, хоть росла, как и я, в тяжелые годы. Молодость и вера у людей нашего поколения превозмогали любые преграды.

Все я выложил сыну о редакционном приеме, о милой, обаятельной Жанне. Нет, не заинтересовал его, возможно, потому, что он в меня: не могу раздваиваться, когда чем-то переполнен.

— Ну, ладно, пап, я тебя выслушал, все понял, знаю, что Жанна — хорошая, цельная натура, предугадываю, что тебе хотелось бы нас познакомить…

— Я об этом слова не сказал, — сделал я слабую попытку замазать правду, но сын меня видит насквозь. Младшее поколение не такие простаки, к нам порой относятся с долей снисхождения.

— Очень занят, отец. Вот немного освобожусь с квартальным планом, познакомишь нас, и поведу эту чудесную Жанну в кино. А вы с мамой, едва вечером вернусь, будете ждать, когда расскажу все в подробностях: где сидели, что я сказал, что она ответила… Ладно, с этим все? Тогда о моем? Вот ты мой батька, а мало мы видимся, Все детство и отрочество с нетерпением поджидал по вечерам, когда ты придешь с работы, а, не дождавшись, знал, что ты обязательно с порога пошагаешь в детскую целовать нас спящих. Хотел не заснуть, а не получалось. Но во сне улыбался тебе, когда твоя отросшая за день щетина колола щеку…

— К делу, — говорю я. — Что-то ты, сынок, становишься сентиментальным. Воспоминания — удел моего возраста. Или у нас в семье мемуарная эпидемия?

— Хочу купить мотоцикл с коляской, папа, — рубанул Алик. — Твое мнение?

— По идее, неплохо иметь колеса, но ведь ты знаешь, мы с мамой не накопили почти ничего, какие мы тебе помощники!

— Что ты, что ты, отец, — Алик даже испугался, — неужели думаешь, что я претендую?..

— А может, мы тебя сначала женим? Это во всех отношениях безопаснее.

Неожиданно Алик шагнул ко мне, обнял и на несколько секунд прижался к моей щеке. Как в детстве. За всю его жизнь это было второй или третий раз, когда вот так мы стояли обнявшись. Нечасто в нашей семье предавались сантиментам.

— Я уже большой, папа, — сказал Алик. — Ты в мои годы вернулся с войны ротным командиром, бывалым офицером, а сейчас за меня вы с мамой хотите решить, когда мне жениться. Я говорю: «Мотоцикл», а ты: «Нет, жена».

— Ну, извини. Больше не буду об этом. Просто я о человеке, а ты — о железе. Хороших людей терять нельзя, сынок, а железа на наш век — с избытком.

— Уел! Убил! Я подумаю…

Это уже много! Если «подумаю», значит, есть над чем.

Через два дня без звонка (по телефону отказывают легко, проверено опытом) я отправился в редакцию. У меня было окно между уроками. Шел быстро, торопился, хотя время в запасе имел. У редакции смело направился через улицу: до пешеходного перехода идти было полквартала.

Свисток милиционера настиг меня па середине магистрали. Я оглянулся с досадой — никогда здесь не было постового — и обреченно вернулся к нему, ожидавшему меня с полукомической миной на немолодом усатом лице.

Больше всего я боялся, что кто-то из редакции в окно увидит, в каком нелепом положении очутился новый автор. Как пойманный на месте преступления, я мгновенно оказался в кольце случайных зевак: в том числе школяров, старух, вечно спешащих со своими авоськами; теперь на мое горе они никуда не торопились! Я возвышался над ними благодаря своему росту. Глупее ситуацию трудно было придумать.

Милиционер взял меня на прицел уже издалека, его карие глаза выражали не строгость, а деланное сочувствие. Он был примерно одних лет со мной. Расступившись, зеваки впустили его в круг, ко мне, и снова замкнули кольцо. Представление началось. Почему я пошел пешком, зачем пошел через улицу в неположенном месте? Теперь, если меня задержат, я могу не только не попасть в редакцию, но и опоздать на уроки. Если и отпустят со штрафом, неудобно на глазах у всех лезть в редакционный подъезд. Положеньице — нарочно не придумаешь!

Года за два до войны на городских улицах появились одетые в белую парадную форму деликатные милиционеры. К нарушителю порядка — матерщиннику, пьяному, перешедшему улицу не там, где надо, — подходил великолепный, не только изысканно одетый, но и изысканно вежливый блюститель порядка. Он щелкал каблуками, отдавал честь, объяснял причину, по которой «беспокоит гражданина такого-то» и в эпилоге предъявлял просьбу: «Вы нарушили, с вас рубль штрафу».

Теперь от ритуала сохранилось все — от отдавания чести до квитанции, но исчезла романтика белого костюма, артистизм в выполнении сцены. Хотя не исключено, что глазастый постовой, у которого на мундире, когда он расстегивал шинель, я увидел колодки боевых медалей, в молодости надевал белую форму.