Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

— Летят дальше наших, но долго запаливаются, в Либаве и Таллине мы их швыряли обратно.

Саперная лопатка: у основания рукоятки стопорное кольцо — может стать мотыгой. Вот отчего так быстро окапывались вражеские солдаты.

В ранце, обшитом рыжей телячьей шкурой, цветные пластмассовые баночки. (Пленный объясняет: «фюр буттер», «фюр кезе» — для масла, для сыра…) Тут же одеяло, подушечка, белье, носки. Все продумано до мелочей.

По-прежнему тихо. Фашисты выдохлись. Приходит ротный отец-кормилец — старшина Воробьев, пожилой, заботливый ворчун. За плечами огромный термос, в руках по вещевому мешку.

— Хлопцы, обедать, пока немец не зашевелился.

Мы едим, а пленный уныло сидит в стороне, обращая в нашу сторону злые и одновременно просительные взгляды.

— Иван Иванович, товарищ старшина, дайте ему поесть, не морить же его голодом, — прошу я.

— К ним попадешь, покормят… девять грамм выдадут, — ворчит старшина, но накладывает в немецкий плоский алюминиевый котелок кукурузной каши, заправленной американской тушенкой, прозванной «второй фронт». Пленный говорит: «Данке» и хватает котелок грязными волосатыми руками. Уже дымят махоркой, которой наделил курцов старшина, заодно отвалив горсть и пленному солдату. В этот момент появляется ротный.

— Кончай обед! Замполит, пленного отправить в штаб батальона. Старшина, подносчиков патронов послать за цинками.

— Красноармеец Коваленко, отведешь, — приказываю я, зная, как охотно Вилен ходит в Архонку, где в штабе батальона служит хорошенькая связистка.

— Я еще махорку не получал.

— У немца возьмешь, ему старшина насыпал. Двигай быстрее, пока сабантуй не начался.

— Есть, товарищ замполит! — с готовностью отвечает Вилен.

Коваленко возвращается через час, хмурый, не похожий на себя. Доложил: отвел, сдал, но чего-то, чувствую, не договаривает.

— Выкладывай, — говорю ему, — облегчи душу и меня не томи.

Виля рассказывает: вылезли из окопов, пошли — солдат впереди, он — как учили — три шага позади, автомат трофейный ыа шее. Зашли в низинку, остановил пленного: «Ман мус раухен», покурим, дескать. И два уголка от газетного листка оторвал, себе и немцу. Тот: «Я, я, раухен», но махорку не дает. Вилен хлопает его по карману кителя, в который тот ссыпал табак: доставай, мол, я-то свой не получил. Ну, яснее не скажешь. А тот отворачивается; «Наин, дас ист майне! — Нет, зто мое!»

Вилен, когда волновался, переходил на родной язык — по-украински отчесал: «Гитлеровский жлоб, нам жизнью обязан, а ты…»

Фашист оглядывается — кругом пустынно и решает, что его прикончить хотят. Достает из-под мышки горсть часов и Вилену: бери, дескать, только помилуй. Дал тот гитлеровцу по руке прикладом — все часы в разные стороны. Шел за пленным я негодовал: как можно быть такой мразью?!

— Юра, друг, пойми, — повторяет Вилен, — ему тютюну полну жменю далы, и вин на одну цыгарку пожалел.

— Давай-ка, Виля, закурим, — я свертываю папироску. — Ты понимаешь, с кем имел дело? Он из чужого мира, грабитель, захватчик, буржуазной психологией отравлен… Ты думаешь, Гитлер не знал, кого на нас посылает?..

Мы привыкали быть щедрыми к своей стране, к людям, каши песни были о том, что мы готовы помочь угнетенным всего мира, мы отдавали копейки и рубли не только на оборону СССР, но и на МОПР [4] Международная организация помощи борцам революции. (Авт.) , так были воспитаны, нас не переделать. Тяжело, когда встречаешь в обнаженной реальности то, что враждебно твоим идеалам. Силу дает убежденность и вера в победу.

День заканчивается спокойно — враг отказался от наступления на нашем участке. Были атаки на соседей, но и там неприятель не добивается успеха.

Незадолго до нашего контрудара погиб Вилен. Его и Петра послали на охрану моста. Ночью они попали под огневой налет. В тот вечер снаряд угодил в пустой блиндаж и разбил Виленову гитару. Когда на рассвете я увидел, что Петя возвращается один, у меня все оборвалось внутри. Он рассказывал и плакал. Отдал мне карманные часы Вилена, доставшиеся ему от отца. На крышке был нарисован эмалью Иван-царевич на сером волке. Закопали бойца Коваленко у моста. Остался написанный Виленом романс на слова Лермонтова, сочинившего стихи в 17 лет; столько же исполнилось и Вилену…

Выживи Вилен, может, стал бы известным композитором, Скольких недосчиталось мое поколение композиторов, врачей, писателей! Лермонтов погиб в 27 лет. А Вилен Коваленко и вовсе не жил: семнадцать — и отняла жизнь проклятая война.

В ночь перед наступлением партийная ячейка нашей роты разбирает заявления о приеме в партию комсорга роты Бек-Мурзы Едзоева и мое. Бек выскакивает из блиндажа радостный, шутливо толкает меня кулаком в бок:

— Иди, тебя вызывают. Желаю удачи, замполит! В низком и тесном блиндаже по обеим сторонам стола на земляных нарах сидят четверо ротных коммунистов: политрук Дудаков, лейтенант Колодяжный, старшина Воробьев, красноармеец Коренец. Неярко светит керосиновая лампа; стыло, как в траншее.

— Садись, — говорит старшина, подвигаясь. — Сегодня принимаем двух таких длинных хлопцев, что приходится нарушать правила, а то они головами накаты пробьют.

Добрый, заботливый Иван Иванович старается снять мое волнение. Рассказываю автобиографию, мне задают деловые вопросы: исполнилось ли уже 18 лет, имею ли сведения об отце, где в данный момент находится мать? Отвечаю, что четыре месяца, как пошел девятнадцатый год, об отце пять лет ничего не знаю, мама эвакуировалась в город Карши Узбекской ССР, где работает врачом.

— Есть предложение: принять, — говорит ротный. — Замполита мы знаем, в боях оправдал доверие и должности своей соответствует. Ставлю на голосование…

Дверь распахивается, и мы встаем, пригнув головы. Входит невысокий сорокалетний человек с четырьмя шпалами в петлицах и звездой на рукаве, с ним военком батальона. Опустив руки по швам, ротный докладывает:

— Товарищ полковой комиссар, парторганизация первой роты рассматривает заявления о приеме в партию воинов, отличившихся в боях.

— Садитесь, друзья, — говорит гость. Я догадываюсь, что это комиссар нашей дивизии. Мне неловко сидеть перед начальством и на вопросы отвечаю скованно.

— Это тот замполит, который бойцов на пленном учил, — говорит Дудаков. — Я писал в политдонесении.

— Помню, — кивает военком. — Неплохо придумано. Врага надо знать близко, особенно его слабые стороны, чтобы наверняка бить. — И мне: — Поедешь в военно-политическое училище, замполит?

— Если можно, товарищ полковой комиссар, после взятия Ростова. Я его сдавал, хочу сам освободить.