Анатолий Петухов - Сить — таинственная река

Утром, едва Дарья возвратилась с фермы, в избу вошла Танька. Поздоровавшись, она скромненько остановилась на пороге.

— Чего в этакую рань тебя принесло? — удивилась Дарья.

— А Васьки нету? — спросила Танька и потупилась.

— Когда он дома-то бывает? С Толькой Аксеновым лешие унесли… На что он тебе?

— Да так… Надо! — И Танька выбежала на улицу.

Решение созрело неожиданно: надо идти на Сить, к шалашу. Танька сбегала домой, взяла тарку — эмалированный бидончик и, сказав матери, что пойдет поискать ягод, вышла на улицу.

Чтобы никто не догадался, куда она отправилась, хотя до этого никому не было дела, Танька пошла совсем в другую сторону, через пожни, и лишь в мелколесье, обогнув деревню, выбралась на знакомую тропку.

В этот год она еще не бывала в шалаше — Гусь ни разу не приглашал ее с собой. Но не выгонит же он ее, если она туда придет? И кто знает, может быть, он оценит ее поступок, что она не побоялась идти по лесу целых восемь километров и они наконец помирятся. Но если Гусь и не пойдет на примирение, если он не оценит ее мужество, она не обидится — сама виновата.

Виновата… Как давно, кажется, это было! Танька вспоминает тот январский день, когда она, не устояв перед соблазном пойти в кино с моряком, впервые почувствовала себя взрослой. Слов нет, тогда она совсем-совсем забыла о Гусе. Вернее, не то чтобы забыла — просто он отодвинулся куда-то далеко-далеко, потому что было бы смешно сравнивать красивого рослого моряка с худеньким подростком, который еще ходит в седьмой класс.

Но после того как Танька поняла свою ошибку, она сразу вспомнила о Гусе и дала себе слово никогда больше не изменять ему. Она не пошла в кино даже с десятиклассником Юркой Субботиным, самым красивым парнем в школе, в которого влюблены все девчонки, — все, кроме нее, Таньки.

Она простила Гусю обидные шутки и насмешки и еще многое готова ему простить…

И сейчас Танька думала о том, что, может быть, Гусь заболел или с ним случилось несчастье… небольшое несчастье, совсем небольшое. И тогда бы Гусь узнал, какая она заботливая и внимательная. Она бы положила его голову себе на колени и гладила его волосы нежно-нежно. И ему бы стало легче, он бы закрыл глаза, а потом уснул. И спящего — только спящего! — она бы его поцеловала. А на самом деле он бы не спал, а только притворился спящим. И он бы сразу понял, что она любит его…

Танька не заметила, как прошла половину пути. Вот и просека. Теперь надо идти влево до квартального столба, потом снова повернуть на юг и идти до тех пор, пока просека не упрется в Сить. А там берегом до шалаша совсем близко.

И вдруг Танька вспомнила: Гусь-то в шалаше не один, он с Аксеновым, которого, говорят, избил отец… И она стала придумывать, куда бы мог исчезнуть Толька, хотя бы на час, на полчаса. Она представила: Гусь болен, он лежит в шалаше, он не может подняться, и Толька сначала уходит за дровами, а потом идет ловить рыбу. Но рыба ловится плохо, и Толька простоит на берегу с удочкой до самого обеда…

Танька успокоилась и прибавила шаг. В желтом белыми горошками платье в талию, стройная и гибкая, она шла легко, не испытывая никакого страха в этом дремучем, глухом лесу. Пустая тарка тихо позвякивала о ветки…

Трое суток Толька и Гусь жили в шалаше, питались лишь одной рыбой. Гусю такое житье надоело, и он решил во что бы то ни стало убедить Тольку вернуться в деревню.

— Тебе ведь перевязку надо сделать, — сказал он за завтраком, — а то получится заражение крови, и тогда концы отдать недолго.

— Получится, и пусть, — упрямо сказал Толька. — А в деревню я не пойду.

— Ну и дурак! Давай хоть я перевяжу…

В другое бы время Гусь не стал много возиться: дал разок по шее, и разговор кончен. Но сейчас он не мог действовать старыми приемами: по себе знал — случись у него такое, ни за что бы домой не вернулся. Сколько смог, прожил бы в лесу, а потом сбежал бы куда-нибудь подальше, устроился на работу и письма домой не написал бы.

Тряпка, которой был перевязан Толькин нос, так присохла, что ее пришлось отмачивать. Гусь подогрел на костре воду, поставил котелок на пень возле шалаша и строго сказал:

— Вставай на четвереньки и опусти нос в котелок!

Толька послушно исполнил это распоряжение. Но от теплой воды и оттого, что голова была ниже туловища, разбитый нос заныл. Толька захныкал.

— Не скули! Терпеть надо! — цыкнул Гусь.

— Я терплю, — прогундосил Толька, — да ведь больно…

Кайзер, лежавший возле шалаша, насторожился, тихо встал и осторожно направился в лес.

— Отмачивай, а я посмотрю, чего там, — сказал Гусь и пошел за волчонком.

Впереди, мене деревьев, мелькнуло желтое платье.

«Кого еще леший несет?» — удивился Гусь и встал за дерево. Ждать пришлось недолго. Скоро из-за сосен показалась Танька. Увидев волчонка, она вздрогнула, остановилась, потом тихо позвала:

— Кайзер, Кайзерушко! Иди ко мне…

Кайзер поднял голову и резво затрусил на знакомый голос. Однако вплотную к Таньке не подошел, а остановился в нескольких шагах, выжидающе глядя на Танькины руки.

— Глупенький! Нету у меня ничего! — так нежно сказала Танька, что Гусю сделалось зябко.

Он вышел из-за сосны и приблизился к девушке.

— Чего пришла? — спросил хмуро.

Она склонила голову и молчала.

— А в тарке что?

— Ничего. Пустая…

— «Пустая»… Сама ты пустая! Хоть бы хлеба принесла. Или молока. А то притащилась, сама не знаешь зачем.

Гусь свистнул Кайзеру, повернулся и направился к шалашу. Через минуту не стерпел — оглянулся. Танька стояла, все так же опустив голову, и будто разглядывала своя туфли.

— Ну чего стоишь? Пришла, так иди уж. Хоть перевязку Тольке сделаешь…

Бессловесная и робкая, совсем не похожая на обычную Таньку, задиристую и бойкую, девушка стояла одиноко, будто весь мир покинул ее.

— Так иди же! — мягче сказал Гусь и обождал, пока Танька подошла.

Толька все так же стоял на четвереньках.

— Ой, что это он делает? — вскрикнула Танька.

— Нос отмачивает.

— Нос? Зачем?

— Надо, значит. — И Тольке: — Хватит теленком-то стоять! Поди, отмокло…

— Кажется, еще нет, — отозвался Толька.

Пока Гусь ходил за Кайзером, он, конечно, не отмачивал повязку, а стоял на коленях, прислушиваясь к разговору.

Гусь молча взял его за ворот рубашки.

— Вставай! Вон врачиха пришла, перевяжет.

— Не… Лучше ты…

Повязка действительно плохо отмокла, и Гусь долго снимал ее. Танька стояла рядом и испуганно смотрела на коричневую от крови тряпку, которую слой за слоем отдирал Гусь с Толькиного лица.

Когда повязка была снята, Толька осторожно потрогал кончиками пальцев распухший, искривленный нос и заплакал. Плакал он навзрыд, по-ребячьи, размазывая по щекам слезы.