Борис Крамаренко - Плавни

«Придется ли свидеться?» — подумал Тимка, вспоминая расставание с отцом, и вздохнул. Правда, цель близка: он уже объехал правый фланг красных и сегодня ночью, резко свернув влево, должен обязательно наткнуться на дозоры десантных войск.

Тимка достал из подсумка пару погон и с трудом приколол их английскими булавками к черкеске.

Наступила ночь. Смолкли далекие раскаты орудий. Ехать пришлось наугад, не разбирая дороги. Тимка стал дремать в седле, убаюканный ровным шагом Котенка. Немного беспокоили лишь непонятная головная боль и легкая слабость, не проходившая вот уже вторые сутки и не схожая с обычным приступом лихорадки. Тимке стало холодно, чтобы согреться, он перевел Котенка на рысь — и чуть не свалился с седла от охватившей его слабости.

Он взялся обеими руками за шею коня и с трудом снова перевел его на шаг. В голове словно работала невидимая кузница. Ухали тяжелые молоты, шуршали мехи. Озноб сменился нестерпимым, палящим жаром, тело покрылось липким потом. Тимка растерянно подумал: «Тиф, должно… Эх, надо, что б там ни было, до утра в седле продержаться!» — и он резко свернул влево.

Вскоре Котенок вышел на дорогу. Чуткие уши коня ловили каждый степной шорох. Пробегал ли трусливый заяц, кралась ли к заснувшей перепелке лиса, шуршала ли, изгибаясь, черная гадюка, свистел ли у норки суслик — все волновало и настораживало Котенка.

Но Тимка не слышал ночной жизни степи. Его вновь, сильней прежнего, стал бить леденящий озноб. Отстегнув от седла бурку, он накинул ее себе на плечи. Немного согревшись, уснул и очнулся, лишь когда конь шарахнулся в сторону, испугавшись чего–то, и чуть не вышиб его из седла.

Была все еще непроглядно–темная ночь. Накрапывал мелкий дождик. Где–то вдали лаяли собаки. «Если это станица Поповическая, то там должны быть наши. А если хутор, то все ж можно рискнуть переночевать», — решил Тимка и направил Котенка прямо на собачий лай.

Прошло довольно много времени, прежде чем перед Тимкой из густой завесы дождя показались деревья и какие–то постройки. «Нет, это не станица, — подумал он, — ну, да все равно», — и под яростный собачий лай въехал в чей–то двор.

В одном из окошек довольно большого дома засветился слабый огонек, и вскоре на крыльце показалась человеческая фигура. Голос у вышедшего человека был грубый, негостеприимный. Но Тимке все было сейчас безразлично. Шум в голове усилился, хотелось укрыться от дождя, а главное — спать, спать…

— Хозяин, пусти переночевать. С дороги сбился.

— А кто такой?

— Дальний я.

— А куда едешь?

— В Поповическую.

— В Поповическую? — переспросил хозяин смягченным уже тоном. — Она у тебя с левой руки осталась. Проехал ты ее, значит… Ну, слезай с коня, до утра перебудешь.

Тимка обрадовался. Он с трудом стал сползать с седла, держась рукой за переднюю луку. Но лишь только он коснулся земли, ноги отказались держать его, и он, теряя сознание, медленно осел на землю. Ему казалось, что он падает в глубокий колодец. Последняя его мысль была: «А что будет с запиской Алгина, зашитой в шапке?»

Хозяин поспешно спустился с крыльца и наклонился над Тимкой. Он снял с него бурку и ощутил на плечах сукно погон с поперечными лычками. Из дому вышел молодой парень в коричневой бекешке внакидку.

— Красный, батя?

— Нет, наш… Урядник… Возьми, Петро, коня. — Хозяин легко поднял Тимку на руки и понес в дом.

В маленькой комнате с единственным окном, закрытым наглухо ставней, — полумрак. Слабый свет проникает лишь из соседней комнаты, скупо освещая деревянную кровать у стены да сложенные в углу тыквы.

Тимка всматривался в их причудливые формы и размеры, от длинных оранжевых и золотистых перехваток до серых кругловатых глыб. Он долго не может вспомнить, что с ним случилось, и как он очутился в этой комнате. Напряженно морщит лоб. Наконец с трудом припоминает свою поездку и внезапную болезнь, дождливую ночь и лай собак… Постепенно в памяти воскресают: генерал Алгин, крестивший его на дорогу; угрюмый отец, обнявший его на прощанье; бородатый казак, вышедший на крыльцо… и чье–то женское молодое лицо, так часто склонявшееся над ним во время болезни.

Сколько он пролежал в постели, Тимка определить не мог. Одно лишь ему ясно, что он находится у людей, сочувствующих белым. Иначе за ним не стали бы так бережно ухаживать, ведь на его черкеске — он хорошо помнит — были погоны с нашивками старшего урядника.

В соседней комнате послышались женские голоса. Один из них показался Тимке как будто знакомым, и он стал прислушиваться.

— Не выживет, ох, не выживет он, Миля. Сегодня семнадцатый день пошел — и все время без памяти.

«Семнадцать дней болею! А как же записка Алгина?!» — с ужасом подумал Тимка. Он хотел подняться, но тело не слушалось его.

За дверью продолжался разговор:

— Намедни подошла к нему, а он лежит и на потолок дивится. Очи синие, синие, а лицо… краше в гроб кладут. Обрадовалась я: очнулся, думаю. Наклонилась, а он как вскрикнет — испугался, должно. А потом залопотал невесть чего и зубами заскрипел, будто стекло гложет…

Послышался другой голос.

— Чудной хлопец! Сам вроде врангелец, урядник, а все про председателя какого–то поминает… Намедни мой–то Петро зашел к нему, слушал, слушал, а потом как заругается: «Это, кажет, краснопузый, не иначе, а мы–то за своего его принимаем». А потом за генерала да за полковников каких–то стал балакать и еще за брата — видать, офицер у него брат — и за есаула Гая. Вижу, Петро аж за ухом поскрябал. «Нет, кажет, это наш…» Ты бы, Груня, наведалась к нему…

— Рано ще, давай заспиваем.

— Хлопца потревожим.

— А мы полегоньку. — И Груня запела вполголоса:

Ой, казала мэни маты, ще и приказувала,

Щоб я хлопцив до садочка не приважувала,

Щоб я хлопцив до садочка не приважувала.

И, оборвав, начала другую, шуточную:

Я на улице была, чулочки протерла…

Мэне маты с улицы кочергой поперла…

Тимка на миг забыл о непереданной записке, судьбе своего отряда и невольном плене своем. Ему захотелось подтянуть песню, но голос его был так слаб, что он сам его не слышал. Тогда он снова попытался встать. С большим трудом ему удалось сесть на кровати. Оставалось самое трудное — спустить ноги и накинуть на себя черкеску, висевшую на спинке кровати. В голове стоял неумолчный шум. Черкеска казалась тяжелой, словно ее карманы были набиты камнями. Тимка с огромным усилием притянул ее к себе. Спустив ноги, встал, сделал шаг вперед — и со слабым стоном упал лицом вниз.

…Кризис миновал, и Тимка стал быстро поправляться. Он уже бродил по комнатам и даже выходил на крыльцо, но спускаться по ступенькам вниз еще не решался.

Прошло еще несколько дней, и Тимка окреп уже настолько, что стал собираться в дорогу. От своих хозяев он узнал, что Бриньковская и все станицы по ту сторону Дамбы находятся в руках красных, что мятеж, начавшийся в ряде станиц, подавлении отряды так называемой «Повстанческой армий» снова загнаны в плавни. Узнал он и о том, что генералу Улагаю удалось захватить много станиц и подойти близко к Екатеринодару, собрав вокруг себя сильную казачью конницу и офицерские сотни, но силами какой–то кавалерии, подошедшей на помощь частям Девятой армии, и красного десанта, высадившегося под командованием Дмитрия Фурманова в станице Старонижестеблиевской в тыл Улагаю, Улагай был не только остановлен, но и разбит. По рассказу хозяев выходило, что теперь Улагай, отрезанный от основной своей базы — Приморско — Ахтарского порта, вынужден отходить к станице Гривенской, за которой начинаются огромнейшие Гривенские плавни — недавнее убежище полковника Рябоконя. Хутор, где приютили Тимку, находился на территории, занятой войсками десанта. Но Улагай и Рябоконь отступали значительно южнее, и хутор остался на самом краю их левого фланга. Вот почему хозяин хутора Гавриил Никанорович со дня на день ждал прихода красных.