Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен

— Herrlich, was? — повторил я.

Эта насмешка вернула его к жестокой действительности. Пощады он не ждал, понимал, что речь идет об одной-двух минутах жизни. И покорно склонил голову.

— Скажи ему: он может опустить руки, но чтоб без фокусов!

Я перевел. Немец не нашел ничего лучше, как ответить:

— Ach, Sie sprechen Deutsch? [12] Вы говорите по-немецки? (нем.) .

Может быть, ему показалось, что появилась какая-то надежда?

Я поспешил освободить его от нее:

— Это ничего не изменит в вашем положении.

— Спроси его, Володя, кто он, что делал тут, откуда пришел, к каким он принадлежит войскам, где находится соединение, какова его должность, звание… ну, сам знаешь, — приказал Николай.

Мне и не пришлось задавать вопросы. Немец все рассказал сам. Толково рассказывал. Он сознавал, что, покуда будет говорить, он будет жить. Мы укрылись в молодняке. Николай разрешил немцу сесть, немец на мгновение замолчал, непонимающим, полным ужаса и огорчения взглядом наблюдая, как Ладик стягивает с мертвого фельдфебеля сапоги. Потом перевел взгляд на свои сапоги, офицерские, из отличной мягкой кожи…

— Убрать труп! — прикрикнул на Ладика Николай.

— Так вот… — продолжал немец, вытирая со лба пот, — на чем же мы остановились…

Он говорил правду, отлично сознавая, что скрывать что-либо для него не имеет никакого смысла. Но то, что он говорил, вызывало тревогу и беспокойство.

— Я принадлежу к тыловым частям, несу техническую службу. Я не убил ни единого русского.

— Почему русского? Почему вы говорите о русских?

— А вы разве не русские? — удивился он.

— Русских тут всего два человека. Вы не в Советском Союзе.

— Я никогда не думал, что другой народ может выдержать ужасы партизанской жизни.

— Ваш народ не может?

— Немцы? Нет, мы к этому не приспособлены.

— А вы думали — почему?

— Не думал.

— Жаль. Возможно, до чего-нибудь додумались бы.

— К делу, Володя, — прервал Николай.

Мы обратились к делу. Капитан командовал радиопеленгатором, в его части пятьдесят солдат, четыре унтер-офицера, четыре радиста, кроме него — еще один офицер, лейтенант. Все они специалисты по радиотехнике. А сам он — радиоинженер из Дрездена.

— Из Дрездена, говорите? А где вы там жили?

— На Пирнитцерштрассе.

— А, недалеко от Игагее…

В глазах немца снова появилась слабая надежда.

— Вы знаете Дрезден?

— Знаю. Но вы бы его едва ли узнали. Пирнитцерштрассе больше нет, нет Игагее, нет Цвингера, нет Прагерштрассе, даже Альтмаркета нет…

— Но… позвольте… — удивлялся капитан, — у вас такое произношение…

— Это ничего не значит. Я только «lästiger Ausländer» [13] Нежелательный иностранец (нем.) . , если вы знаете, что это значит. Я жил в Дрездене полгода, играл там в притоне, о котором вы вряд ли что-нибудь слышали — он назывался «Кафе Атлантик», — так вот, я играл там на гитаре, играл для таких же нежелательных иностранцев, каким был сам. Дрезден был идеальным местом, где можно было укрыться от преследования. Там легко было скрыться среди двадцати тысяч бездельников-иностранцев. Известно вам, что от немцев удобнее всего скрываться в Германии?..

— Так вы были там… были…

— Да, я был в городе в ту ночь. А утром ушел оттуда, прямо сюда. У вас там что, есть кто-нибудь?

— Не знаю, мне не пишут из дому.

— Жена?

— Нет. Мать. Два брата давно погибли. У нее, кроме меня, никого, если только она еще жива.

Николай нахмурился.

— Да перестань ты, мы не в кафе. Спроси его, где расположена его часть.

— Где вы стоите?

Немец размышлял некоторое время. Потом заговорил: недалеко, не более трех километров отсюда.

Николай от удивления даже выругался. Он тотчас же позвал Гришку и отдал ему какие-то распоряжения. Немец все время повторял, что его служба только техническая.

— Почему вы мне говорите это? Вы хотите сказать, что с самого начала были несогласны с Гитлером и его войной, что вы были демократом или, может быть, коммунистом?

— Этого утверждать я, к сожалению, не могу. Я верил Гитлеру. Ему верили почти все немцы.

— Я знал и таких, что не верили ему. Их, правда, было не очень много. Ну, а теперь? Теперь вы верите ему?

— Что теперь… — он махнул рукой. — Какая вам разница, чему я верю, чему не верю. Теперь это никому не интересно.

Николай не принимал никакого участия в допросе, только торопил меня, если ему казалось, что я чересчур медлю. Я видел, что все время он о чем-то сосредоточенно думает.

— Спроси его: знает он, что его ожидает?

— Вы убьете меня. Что же еще, — грустно ответил немец.

— Спроси его: пользуется он авторитетом в своей части, любят его, уважают солдаты?

Немец не понимал смысла странных вопросов Николая. Говоря по правде, не понимал и я, куда клонит Николай, хотя я, кажется, уже научился понимать его с полуслова.

— Думаю, что да, — неуверенно проговорил немецкий капитан. — Однако утверждать не могу, офицер не может знать это точно.

— А как он? Как он относится к солдатам?

— Очень хорошо, — ответил немец.

Николай помолчал. Чего он хочет? Что задумал? Он поднялся рывком.

— Встать! — скомандовал он.

Молодой лесок зашумел.

— Выступать!

Более ста человек стояло на проселке, готовых тронуться в путь. Это были странные люди, странно одетые, странно вооруженные. Капитан был поражен.

— Так вот вас сколько!.. — тихо сказал он.

— Отставить! — приказал Николай. — И ни звука. А теперь спроси его: видел он?

Немец кивнул. Он видел.

— Скажи ему, что мы знаем в лесу каждое дерево, и спроси, думает ли он, что его часть может защищаться против такой силы.

Немец ответил, что все зависит от обстоятельств.

— Мы не знали, что территория эта опасна. Нам говорили о партизанах, но говорили, что они только на самой границе.

— А надписи у дороги вы разве не читали?

— Мы пришли сюда ночью. А на надписи и объявления теперь никто не обращает внимания.

Николай продолжал размышлять о чем-то.

— Спроси: понимает ли он, что немцы проиграли войну?

Немец кивнул.

— И разве не жаль сейчас, за несколько дней до окончания войны, даже капли пролитой крови?

Немец опять кивнул. Да, жаль. Он чувствовал, за этими вопросами что-то кроется. Возможно, у него снова появилась маленькая надежда…

— А разве можно сделать что-нибудь? — спросил он.

— Скажи ему — можно. Если для него пятьдесят человеческих жизней, немецких жизней, дороже его проблематичной воинской офицерской чести, — я сам пойду вместе с ним в расположение его отряда, правда, нам придется окружить немцев, — так вот, если ему удастся уговорить отряд сдаться нам без выстрела, мы разоружим их, уничтожим радиопеленгатор, но людей сохраним, отпустим их на все четыре стороны.

— Ты шутишь, Николай! — прервал я его.