Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен

А Марта? В решающий момент она подвела, не уберегла Плоштину. И что она делала в Плоштине с Каролом?

Какая цепь страшных, непростительных ошибок! Мы старались обмануть себя, говорили — Скорцени только пугало, нас хотят только напугать его именем, немцы никогда не решатся подняться в горы, они боятся партизан и не подчиняются даже приказам, — только бы не подниматься в горы, не углубляться в леса. Ведь и им известно, что война кончается, и им неохота умирать. Мы плохо знали немцев.

Ну что можем мы теперь сделать? Убить сто эсэсовцев? Двести? Если мы убьем даже тысячу — что это изменит? Отомстим мы этим за Плоштину? А ведь пятьдесят немцев было у нас в руках — и мы оставили их в живых.

Тяжелые мысли, и от них нет спасения. Генерал… Конечно, в его автомашине мы нашли важные документы, которые могут повлиять на исход боев на карпатских перевалах. Но документы эти мы нашли случайно, а нападение наше было актом мести, документы только задним числом оправдали наши действия.

А те двое — я обязан был разделаться с ними, рискуя ослушаться Николая, пусть даже мне угрожал партизанский суд. Возможно, я сумел бы доказать отряду свою правоту, а если и нет — самое худшее, что могло случиться со мной, — ну, расстреляли бы. Разве это худшее из всего, что могло случиться? Разве дорогая цена — одной жизнью заплатить за двадцать семь жизней, за двадцать семь плоштинских хуторян? Если бы не те двое, немцы ничего бы ну узнали о Плоштине. Они шли наверняка, ведь на другие хутора они и не заглядывали — шли прямо, по намеченному маршруту.

Что за жизнь предстоит мне теперь? Жить в вечном сознании вины, не находить себе оправданий, с вечным чувством стыда и отвращения к себе, жить — и не сметь смотреть людям в глаза, слышать насмешки, слова осуждения: он был там, он был в Плоштине…

У некоторых это пройдет, бывают люди, которые способны победить отчаяние, я не отношусь к ним. До самой смерти не забыть мне запаха дыма горящей Плоштины, обугленные бревна плоштинских домов.

Я не любил Петера. Но Петер был прав — и в случае с пятьюдесятью немцами, и в том, что нам нельзя уходить из Плоштины. И не раздумывал бы Петер, как поступить с Батей и Маху, — и Плоштина бы до сих пор стояла.

Что скажем мы людям, когда они спросят у нас: отчего мы не защищали Плоштину?

Дождь не прекращался. Брезент не мог защитить от целых потоков воды. Мы промокли окончательно. Опершись спиной о мою спину, сидел Фред, погруженный в тяжелые мысли. Фред… И тут ужас, еще больший, схватил меня за горло. Зачем приходила в Плоштину Марта? Что произошло в Злине? Те двое — Батя и Маху! Ведь один из них знал Фреда. И гестапо стало известно, что убитый сын члена национал-социалистской партии Кубиса находится среди партизан! Нет, прочь эти мысли! Не думать! Что он наделал! Всего пять минут растерянности, всего на пять минут оставил он пост…

Его нужно было расстрелять. Нет, даже не расстрелять, а повесить, и в этом прав был Петер. Вот сидит он рядом со мной, дрожит от холода и страшных предчувствий. Лучше бы ему не жить теперь. И всех нас нужно было поставить к стенке за Плоштину.

Не знаю, сколько прошло так времени. Около полуночи мы услышали треск веток в лесу. Я даже не оглянулся. К нам приблизилась чья-то закутанная в брезент фигура. И никто не заинтересовался, кто бы это мог быть.

— Что это еще за порядки? Почему не расставлены посты? — обрушился на нас разъяренный Гришка.

Посты? Какие еще посты? Один только раз поднялись немцы в горы — и тогда не было никаких постов…

— Да пошел ты, — огрызнулся кто-то.

И Гришка не стал ругаться, не стал спрашивать, кто это сказал, не бросился на грубияна, не вытряс из него душу. Не ругался, не клял, не грозил. Он сказал тихо:

— Нельзя сдаваться, ребята. Раз больше ничего не остается, мы должны отомстить за Плоштину.

Слова, пустые слова. Отомстить за Плоштину… Что же нам, идти на Германию, захватить первую деревню, согнать вместе всех мужчин, связать им руки, затолкать в несколько домов, полить все бензином — а как же иначе мстить за Плоштину?

Никто ничего не ответил. И Гришка не выдержал.

— Вставай, Володя! Встать, когда с тобой говорит командир!

Не встану. А что он мне сделает? Драться он, что ли со мной будет? Застрелит меня? Пусть.

— Не встану. Можешь стрелять, я все равно не встану.

Гришка только руками развел. Разложение. Конец. Да и ему все стало безразлично.

Где Петер?

Приплелся Петер. Мне не хотелось ничего слышать, но нельзя было не слышать.

— Немцы объявили в городах и деревнях об осадном положении — везде развешали свои плакаты. Сегодня вечером вывесили списки с именами сожженных хуторов. Они грозятся за каждого убитого немца расстрелять десять крестьян из первой попавшейся деревни. На востоке прорвали фронт… Вчера ночью Красной Армией уничтожена немецкая оборонительная линия у Стречно.

Я встал. Подошел ближе. Гришка говорил громко, чтобы слышали все.

— Я распускаю отряд. Каждый может идти, куда хочет. Кто хочет воевать дальше — пожалуйста, кто не хочет, принуждать не стану.

Все сразу окружили его. И Рябой Гришка продолжал:

— Утром здесь будет ягдкоммандо. Кто не хочет трогаться с места, не надо. Кто хочет домой или еще куда-нибудь, сейчас самый крайний срок уходить. Но если есть среди вас такие, которые хотят продолжать борьбу, я должен предупредить вас — партизанская жизнь не будет отныне такой, как прежде. Нам предстоят не бои, а травля. Скорцени вовсе не пугало, как думали многие.

И все же, несмотря ни на что, он умелый командир. И хорошо, что он предоставляет другим право выбора, не стал ни за кого решать. Не было более страшных слов для нас, чем те, которые он сказал: «Распускаю отряд…» Ничем другим нельзя было нас пронять, нельзя было более нас оскорбить, никакие слова не могли так неотвратимо вернуть нас к действительности. Не было других слов, которые позволили бы нам вновь обрести силы, почувствовать что не все еще кончено.

А Гришка продолжал наносить удары.

— Деморализованный партизанский отряд — ничего не стоит. Вы должны были стать ядром отряда; получили самое лучшее оружие, лучших бойцов. Страшно то, что получилось, и всем нам придется за это отвечать. Но не так же! Только не так! Я уже сказал — кто хочет сам лезть в пасть этим зверям, я мешать не стану.

Его речь звучала как боевой сигнал. Все стали собирать брошенное оружие, кто-то щелкнул затвором, это снова был отряд, отряд в боевой готовности.

— Ничего другого я от вас не ожидал. Не будем больше говорить о том, что тут только что происходило. Мне тоже захотелось сесть рядом с вами. Но это было бы на руку немцам.

Да и сила же у этого парня!

— Вы постараетесь навести на свой след карательный отряд, нет нужды объяснять вам, что это означает. Мертвые вы нам не нужны, и мы прощаемся не навсегда, все мы должны встретиться после войны живые и здоровые. Если они настигнут вас, мы пропали. Если вы уведете их, вымотаете их силы, мы выиграем этот бой. От вас теперь зависит судьба всего отряда! Итак — вперед! Я пройду немного с вами.