Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен

— Бедные… они ни в чем не были виноваты.

— Не говори так, Элишка. Ни в чем не виноваты только овцы. А плоштинские — те были мужчины. Они преступили немецкие законы. А эти немецкие законы были одним из самых страшных в истории преступлений. Почему-то теперь пишут в газетах о невинных жертвах. Конечно, немцы убивали и невинных, но плоштинские мужчины боролись, боролись, как мы, нет, гораздо лучше нас!

В необычное время ко мне пришла сестра Гелена. Вид у нее был таинственный и важный.

Не знаю, почему я не любил сестру Гелену. Работала она четко, была заботлива, за все время я не мог бы упрекнуть ее ни в чем. Она не могла бы того же сказать обо мне как о больном. Возможно, нашему сближению помешала ее замкнутость, холодность старой девы, полное отсутствие чувства юмора. В последнее время мне казалось, что сестра Гелена сердится на меня за Элишку; неизвестно, какими судьбами она узнала о наших отношениях. Я объяснял ее недоброжелательность неудовлетворенностью, глубокой обидой на жизнь.

Сестра Гелена заходила к больным всегда в одно и то же время, лицо ее было при этом неприступным, она задавала всегда одни и те же вопросы, держалась прямо и строго. Отчего она теперь пришла так поздно? Почему она такая торжественная и взволнованная?

— Что случилось, сестра Гелена?

Она нагнулась ко мне и тихо, почти шепотом, объявила великую новость.

— Завтра утром вам дадут костыли…

Ох, какая радость, я готов был схватить ее в объятия, закружить…

— Геленка, Геленка! Какой же вы чудесный человек, как хорошо, что пришли сказать!

— Не надо было… доктор рассердится. Он хотел удивить вас. Но я решила — к чему откладывать радостное известие?

Ну конечно же, именно поэтому она и пришла, ведь она такая замкнутая, клещами из нее ничего не вытянешь. Не раз я пытался задавать ей вопросы о врачах, об отношениях в госпитале, о больных — она в ответ принимала отсутствующий вид, смотрела мимо меня.

— А я — то думал, что вы терпеть меня не можете, Геленка…

Она улыбнулась, никогда раньше я не видел, чтобы она улыбалась.

— Чего только люди не думают друг о друге! Но завтра ни гу-гу!

Она ушла. Наверное, всю ночь будет думать, как бы не узнал Бразда…

Костыли! Завтра утром мне дадут костыли! Я стал делать все доступные мне движения правой ногой. Левая была еще мертвой, неподвижной; по временам только мне казалось, что в бедре что-то щиплет.

Костыли, мне дадут костыли! Возможна ли для меня бόльшая радость? Я старался представить, что еще могло бы так меня развеселить. Ни богатство, ни слава, ни власть, ни прекрасная женщина — ничто в ту минуту не вызвало бы во мне восторга. Я был несправедлив к сестре Гелене, она хорошая; люди вообще хорошие, и ко мне все хорошо относятся…

В волнении я сел. Теперь я мог сам садиться, без посторонней помощи. Я мог даже повернуться. Сегодня мне не уснуть. У меня будут костыли! Завтра у меня будут костыли!

Более пяти недель пролежал я. Я ничего не видел, кроме белых больничных стен, нескольких предметов больничной обстановки. Когда меня перевернули на спину, мне открылся клочок голубого неба, ветка старого дерева. Я видел, как распускаются большие широкие листы, видел, как зацвело дерево чудесными сиреневыми цветами… Но завтра я смогу выйти отсюда и увижу, на самом ли деле дерево такое высокое и развесистое, как мне казалось, — ведь завтра мне дадут костыли!

Всегда, когда я видел человека на костылях, мне становилось обидно за него. Бедняга, думал я, тяжелая же у него жизнь. Как же все странно! Если у тебя здоровые ноги, тебе нужны крылья, а если ты не можешь ходить, костыли для тебя — точно крылья для здорового, трудно даже сказать, что больше — костыли для больного или крылья для здорового. Мир для меня еще долго будет ограничен больничной оградой, но это будет огромный мир в сравнении с больничной палатой. И в этом мире все будет невиданным, неслыханным, новым.

Я уснул быстро, спал спокойно, как давно не спал. В пятом часу утра меня разбудили птицы. Они пели гимн лету. Это была песнь песней, прекраснее Песни песней Соломона. Они пели мне — сегодня у тебя будут костыли, сегодня ты повзрослеешь, сможешь передвигаться без посторонней помощи, вернешься в мир живых.

Сегодня у меня будут костыли. Сегодня будут костыли! Я повторял это бесконечно, и время летело быстрее, но врач все не шел.

Наконец Бразда явился, за ним Элишка.

Бразда серьезен, Элишка взволнована, я — как всегда: флегматичный, истомленный долгим лежанием, безучастный ко всему, словом — такой, как всегда. Всеми силами держался я, чтобы не расхохотаться вслух.

Главный врач внимательно ощупывал мою ногу, как он это делал все последнее время. Он озабоченно бормотал что-то, качал головой, я подыгрывал ему, почему бы и не подыграть такому черту?

— Ну как, доктор, — спросил я обеспокоенно, — хуже?.

Я сделал самый несчастный вид, на какой только был способен. Вы хотите играть? Ну, что же, я вам покажу настоящий класс.

— Да, дело серьезное, но… — и он не вытерпел, ткнул меня в грудь и радостно, громко рассмеялся.

— Черт… мерзавец, вот где ты у меня сидишь, несколько лет жизни отнял у меня.

Элишка выглядывала то из-под одной, то из-под другой руки доктора и краснела, если мы встречались с ней глазами. Она скорее отворачивалась, чтобы я ничего не заметил.

Бразда нахмурился, лицо его сделалось значительным.

— Принесите этот дар небес, Элишка.

Элишка выбежала, а мне ужасно захотелось крикнуть: «Подумаешь, костыли», — но я не сделал этого.

Не стоит портить им удовольствия. Элишка, выбегая из комнаты, оставила двери открытыми, и вот уже в дверях показались новенькие костыли.

— Костыли! — закричал я. — Костыли! Костыли!

Это было уже вполне искренно. Бразда ругался, счастливо улыбаясь.

— Послушайте, вы всегда даете такие представления, когда вручаете больным костыли? — спросил я.

— Чтобы я тебя больше не видел в палате, — сказал мне в ответ Бразда. — Пообедаешь, отдохнешь — и вон отсюда! Понятно? Элишка поможет тебе сделать первые, самые трудные шаги в жизнь, но только — предупреждаю тебя!..

Мы хорошо поняли его, оба мы с Элишкой поняли. У нее загорелись уши, она снова выбежала. А я пытался представить, что он не договорил. Примерно следующее:

— Если ты посмеешь сделать несчастной эту девушку, помни, я тебе все кости переломаю, да так, что уж никто тебя не починит. Элишка лучшая моя сестра, а кроме этого… ты ноги ей целовать должен!..

— А какого черта ты, доктор, лезешь не в свое дело?

— Ну ладно, ладно, — заворчал он. — Это я так… Ну марш! В сад!