Георгий Березко - Дом учителя

А Лена время от времени спохватывалась и совала руку в карман своего плащика, проверяя, лежит ли там ее наган… Настя силилась держаться, сидела прямо, со стиснутыми зубами, но съеживалась и закрывала глаза, когда стрельба становилась чаще. И Настя другая, сандружинница, громко говорила:

— Ничего, сестрички, ничего, отобьемся!

Она, самая бывалая, считала себя обязанной подбадривать других.

И одиноко в своей келье у трупа сестры сидела слепая Мария Александровна…

В ту минуту убийства у нее, оглушенной выстрелом, помрачилось сознание: она заметалась, натыкаясь на стены, на горшки с цветами, споткнулась о тело сестры и опустилась подле него на пол — ее мозг отказался принять случившееся. Так ее и нашли, сидящей на полу: слепая очень тихо окликала:

— Оля! Оленька!

Она так ослабела, что ее совестились расспрашивать, едва шевелила губами. А на вопросы, которые ей все-таки задал Веретенников «для выяснения личности преступника», как он выразился, она лепетала одно и то же:

— Простите!.. Это я виновата… Я первая… Простите меня!

И, позабывая об убийце, она просила:

— Доктора скорее надо… Оленька, наверно, ушиблась. Ах, господи!.. Тут же близко госпиталь… А где Леночка?

— Я… я здесь… — невнятно отзывалась Лена. — Но как?.. Кто?..

Стоя на коленях у трупа — беспомощная, растерянная, — она, словно ожидая чего-то, вглядывалась в родное лицо с открытыми, еще не остекленевшими глазами.

А затем ее пронзило раскаяние… Лене вдруг представилось, что тетка умирала как раз в тот момент, когда она, Лена, — грешная, испорченная, себялюбивая, — тут же, совсем рядом предавалась любви. И, подумав так, она в голос, отчаянно, взахлеб разрыдалась. Этот плач о матери, а ею и была для нее тетя Оля, смешался с ее плачем о самой себе: Лене померещилось, что и все вокруг знают о ее ужасном эгоизме, знают, что она уже не такая, какой была, и все осуждают ее… В хмуром молчании, со своей полуавтоматической винтовкой на плече, взлохмаченный и босой стоял за ее спиной Федерико, будто охраняя от недобрых взглядов. Но Лене смутно хотелось даже, чтобы он не стоял сейчас так близко к ней. И страдая, и отчаиваясь, она какими-то обрывками фраз: «прости…», «я плохая, но прости…», «я виновата, но прости», — молила свою тетку-маму простить их обоих — она уже не отделяла себя от Федерико.

В изнеможении она спросила у Марии Александровны:

— Но почему, почему он выстрелил? Как он попал сюда, к тебе?

— Это я виновата… Я первая… — все повторяла слепая. — Он был голоден, и Оля дала ему поесть. А где он? Ушел? Убежал?..

И хотя сознание Марии Александровны замыкалось перед ужасом случившегося, одно она скорее чувствовала, чем ясно сознавала: Лена не знает, что здесь был ее отец, и никогда, ни при каких обстоятельствах она не должна об этом узнать.

Все другое в мыслях Марии Александровны перепуталось, реальное отступило перед нереальным. И она просто не в состоянии была постигнуть, что сестры Оли, ее заступницы в зрячем мире, больше нет, что поводырь покинул ее. Присев в изголовье кровати, на которую положили тело сестры, она упрямо прислушивалась, стараясь уловить ее дыхание… Близкая стрельба нестерпимо мешала Марии Александровне: ей чудилось, что это некие злобные существа носятся вокруг, громыхая и лязгая драконьими доспехами. Она отмахивалась от них руками, как от мух, гнала куда-нибудь подальше. И все тщилась поймать другой звук — звук жизни, который не мог же так вдруг бесследно исчезнуть: был и нет его. Мария Александровна так силилась услышать сестру, что порой и впрямь начинала, казалось, различать в этом адском железном шуме равномерный нежный шумок — ее живое дыхание. Исполняясь надеждой, она разговаривала с сестрой, не упоминая ни словом о брате, будто его и не было.

— Лучше тебе?.. Я слышу, что тебе лучше, — утешала она ее, — скоро тебя отвезут в госпиталь, тут близко… Сергей Алексеевич справлялся о тебе (Мария Александровна не лгала, ей мерещилось, что так оно и было), он скоро будет здесь… Ты слышишь меня, Оля?! Не отвечай, тебе нельзя разговаривать, лежи смирненько, а я здесь, с тобой…

Но тут хлопанье чудовищных крыльев опять сотрясало воздух. И слепая наклонялась ниже к сестре, осторожно кончиками пальцев касаясь ее волос, лба, и опять тихо звала:

— Оля! Оленька!

…Встретив огонь там, где его нельзя было ожидать, потеряв несколько человек, немцы попятились, унося своих раненых. Первое нападение удалось, против ожидания, отразить сравнительно легко, наступило затишье. Но вскорости могла последовать новая атака — это было более чем вероятно, и Веретенников послал к Истомину Кобякова с приказом оставаться на месте и продолжать наблюдение.

— А этот что же? — спросил, передав приказ, Кобяков, кивая на Гришу. — Вотдыхает? Ну и ну…

Гришу действительно можно было принять за спящего — на не остывшем личике его горел румянец, губы с болячками лихорадки ярко алели.

Виктор Константинович промолчал — это «вотдыхает» ошеломило его. А Кобяков вдруг оживился, с непостижимой интонацией какого-то дикого удовлетворения проговорил:

— Вот так-так… И пацана зацепило. — Только сейчас он разглядел крохотное отверстие над ухом Гриши.

— Надо бы отнести его вниз, похоронить, — сказал Виктор Константинович.

— У нас тоже есть потеря… — с тем же непонятным возбуждением сообщил Кобяков, — пулеметчика нашего тоже в черепок.

Как зачарованный, он не мог отвести взгляда от круглой, почерневшей ранки.

— Давайте отнесем, — поторопил Виктор Константинович. — Берите мальчика.

Он подхватил Гришу под мышки, Кобяков взял его за ноги, под тощими коленками, и они вдвоем подняли его податливое, легкое тело.

— Недолго попрыгал… А весу-то, весу, как у цыплака, — Кобяков будто обрадовался и пытливо посмотрел на Истомина, молча спрашивая: «Ну что об этом скажешь?»

— Да, легонький… — пробормотал Виктор Константинович.

— А чего полез, чего?.. Сидел бы дома на печке! — закричал Кобяков. — Я и говорю… — И он неожиданно подмигнул Истомину.

Вчера после ужина, прижав Истомина в коридоре к стенке, он пытался убедить его в том, что он передумал и что он не собирается теперь сдаваться в плен.

— Это ж я тебя жалеючи, вижу, мается хороший человек, — навалившись на Истомина, бубнил он. — А чтоб я сам — да ни в каком разе! Чтоб я сам, добровольно, — в немецкую каторгу?! Быть того не может. Что я, не русский, что ли? Я, как все!

Виктор Константинович не обманывался: его вчерашний снайперский успех заставил Кобякова по-иному взглянуть на него, трусоватого интеллигента, и Кобяков, очевидно, раскаивался в своей откровенности с ним. Так оно было или нет, а Истомин пообещал ему вчера хранить молчание — он вообще не умел отказывать, да и выглядел Кобяков потерявшимся, загнанным. И нельзя было, по твердому убеждению Виктора Константиновича, преследовать человека только потому, что тот не способен на геройство; о себе Виктор Константинович тоже знал, что и он никакой не герой — случай помог ему! Словом, вчера ему легче было поверить Кобякову, чем не поверить… Но сегодня, сейчас, за диким возбуждением Кобякова, за этим его любопытством к смерти стояло: «Неужто же нам всем умирать? И мне тоже?.. И мне тоже лежать вот так с пулей в голове?.. А я хочу жить!..»