Георгий Березко - Дом учителя

С Настей он столкнулся в кухне, на пороге ее жилища, — она выходила из своей пристройки и в руках у нее было по узлу. Увидев его, она подалась назад, явно желая избежать этой встречи.

— Здорово! Как дела? — брякнул он и тут же понял, что сморозил глупость: о делах можно было не спрашивать.

Она опустила на пол свои узлы — один ковровый, другой из мешковины, перевязанные веревками, выпрямилась и нехорошо, отчужденно, но как бы с бессилием взглянула на него. Сейчас, при свете дня, она показалась Кулику почти незнакомой, самой что ни есть обыкновенной: куда только подевалась вчерашняя невеста в полувоздушном одеянии, с золотым пояском, в белом веночке?! На Насте была ватная стеганка, подпоясанная ременным кушаком, толстый серый платок, замотанный на шее, тяжелые яловичные сапоги. И если бы только не диковинные, глубоко посаженные, огромные глаза на скуластеньком лице, Настю вообще было бы не узнать. Но и глаза ее изменились: ночью они казались совершенно черными, блестели золотисто-огненным блеском, сегодня они были серыми, матовыми, будто охолодавшими.

— Прекрасные дела, — сказала она тихо. — Ну, что ты?.. Чего тебе?..

— Ничего… Уезжаем мы… Нынче здесь — завтра там, — сказал он.

— Счастливо, — сказала она. — Езжайте.

— Лапушка! — Он сделал движение к ней. — Может, свидимся еще когда? И на войне не всех убивают.

— Нет, не свидимся! — Она словно бы даже испугалась. — А про то, что было, забудь… Ничего не было.

Кулик моргнул, натужно улыбнулся:

— Как так — не было?

— А вот так… Дай мне пройти!

— Как же не было, когда было, — сказал он сипло. — Да ты постой… постой, красавица моя!

— Ничего у нас не было. — Она не усилила голоса, но будто вдруг затосковала, будто сразу утомилась. — Чего стоишь?.. Прощай!

— Прощай! — обиженно проговорил Кулик. — Гонишь теперь. А я тебя не силой брал…

Настя прикрыла ресницами глаза, точно ей трудно было смотреть на него.

— Лучше бы уж силой, — сказала она очень тихо. — Пусти, уходи!

И, подхватив свои узлы, она двинулась прямо на него, как в пустоту: он невольно отклонился.

— Дай поднесу! — попросил он.

Она не ответила, ногой в сапоге толкнула дверь, протиснулась с узлами в коридор, и дверь за ней захлопнулась.

— Гадюка! — пробормотал Кулик. — Вот гадюка!

Бранясь, он пошел к выходу… Но из сеней вернулся и, продолжая сыпать ругательствами, вышвырнул из карманов на стол все, что принес из своего запасника. Он не мог заглушить в себе странного чувства к этой женщине, чувства близости к ней от соучастия в общем, плохом, нечестном деле. Каким бы оно ни было, оно уже связало их; Кулик и негодовал на Настю, и против воли испытывал уже какую-то ответственность за нее. Бросая на выскобленные доски кухонного стола консервы, печенье, кружок колбасы, он в сердцах приговаривал: «Получай за свое б… Вот тебе, вот! Ты-то больше виновата!.. Получай!»

Спустя полчаса обе машины Веретенникова выехали из ворот Дома учителя. В первой, рядом с новым шофером Кобяковым, сидел Истомин; вторую с бочками масла вел Кулик, с ним ехал Веретенников, выбравший его машину, чтобы не терять из вида головную с новичком. Перед отправлением техник-интендант распорядился всем проверить и привести в боевую готовность личное оружие, почистить и зарядить; сам он расстегнул кобуру, чтобы не замешкаться, если придется стрелять. Вообще-то он не был убежден в необходимости этих предосторожностей, но предпринял их даже не без удовольствия.

Проводить машины вышли за ворота слепая Мария Александровна и поляк Осенка… Машины скрылись уже за изгибом улочки, а Мария Александровна все махала им своей узкой, бескостной ручкой — она долго еще их слышала.

Ночью в Спасское пришел раненный осколком лось, он спотыкался и сипло трубил о своей беде. На площади перед лавкой сельпо он упал на подогнувшиеся колени и склонился к земле длинной головой с тяжелыми рогами-лопатами. Судорога прошла по его горбатому хребту, и лось затих.

Спасское, стоявшее в стороне от железной дороги, от Московского шоссе, прикрытое с запада вековым лесом, оставалось покуда в стороне и от боев. Пушки гремели теперь недалеко, порой слышалась даже пулеметная стрельба, но каким-то островком неверного покоя было до времени это большое село, с его бее малого тремястами дворами, — фронт обтекал его.

Лишь на третьи сутки немецкого наступления в Спасском стали то в одиночку, то маленькими группами появляться солдаты, отбившиеся от своих частей. Задымленные, грязные, кое-кто в почерневших бинтах, они садились у колодцев прямо в пыль, жадно пили воду, перематывали задубевшие портянки, поспешно расспрашивали о дороге и уходили. Промчалось через село, с запада на восток, не останавливаясь, несколько штабных машин, иные с пулевыми звездными отверстиями в стеклах; проскакала с громом и топотом гаубичная батарея, и артиллеристы тоже не остановились, чтобы дать отдых взмокшим коням; проехал, качаясь на выбоинах, автобус походной типографии.

Был безветренный ясный день, один из тех голубых прозрачных дней конца осени, которые так похожи на самое начало весны. Но невидимая, отдаленно ревевшая буря словно бы неслась по следу этих людей и гнала их все дальше. Под вечер в Спасское въехал большой санитарный обоз — длинная вереница тихих повозок с их молчаливой, будто уже неживой, человеческой кладью потянулась мимо школы на окраине села. И соскочивший с повозки врач нетерпеливо допытывался у Сергея Алексеевича Самосуда, не перехвачена ли немцами дорога в город.

— Никто не может мне сказать, где сейчас противник, — пожаловался он. — А на руках у меня девяносто семь человек…

Врач был очень молод может быть, еще до срока выпущен в армию с последнего курса. Присев на краешек стула, он стащил с головы новенькую с зеленым медицинским околышем фуражку, оставившую на лбу мученический рубец, и, потирая лоб, сердито проговорил:

— Еду как с завязанными глазами. А по правилам… Да что толковать!

Он в сердцах хлопнул по кобуре с наганом, оттягивавшей его командирский ремень.

— Вот все наше вооружение! И два карабина в обозе… «Безумству храбрых поем мы песню!..»

«Сердитый юноша не свыкся еще, видимо, с тем, что правила и война — «две вещи несовместные», — подумал Сергей Алексеевич.

— Не хотите ли чаю? — спросил он. — У нас поспел самовар.

— Благодарю!.. Надо ехать… У меня много тяжелых…

Юноша вскочил, насунул на лоб фуражку — его розовое лицо страдальчески покривилось — и откозырял.

— Постойте-ка, товарищ Гиппократ! — Сергею Алексеевичу врач понравился. — Давайте напоим чаем ваших раненых. Это займет не больше получаса, а самовар у нас архиерейский, трехведерный.