Александр Чаковский - Блокада. Том 2

И Жданов направился к своему письменному столу, зажег там вторую настольную лампу, склонил голову над разложенными бумагами, давая понять командующему, что разговор окончен. Хозин едва заметно пожал плечами.

— Разрешите идти? — негромко спросил он.

— Да. Пожалуйста.

Хозин пошел к двери. Он уже полуоткрыл ее, когда снова услышал голос Жданова:

— Одну минуту!

Хозин повернулся.

— Я… не убедил вас? — В голосе Жданова прозвучала несвойственная ему просящая интонация.

— Нет, Андрей Александрович, — твердо ответил Хозин.

— Очень сожалею, — уже резко произнес Жданов. — Не буду вас больше задерживать.

И он опять склонился над бумагами.

В то же самое время в другой комнате Смольного генерал Воронов заканчивал свои не слишком обременительные сборы в дорогу.

За час до выезда на комендантский аэродром он отправился к Хозину.

— Хочу попрощаться, Михаил Семенович…

Хозин сидел за письменным столом и что-то сосредоточенно писал. Оглянувшись на голос Воронова, он отложил перо, посмотрел на ручные часы, спросил:

— Вы наметили отбыть в двадцать один ноль-ноль?.. Если разрешите, я сам зайду к вам минут через тридцать. Будет одна просьба, Николай Николаевич.

— Рад ее выполнить, — ответил Воронов. — Что-нибудь семье передать?

— Да, передать… Только не семье.

— Что же? И кому?

— Письмо. В Генштаб. Товарищу Шапошникову.

Воронов пристально посмотрел на Хозина.

— Хотите… настаивать?

— Не могу иначе, Николай Николаевич.

Воронов слегка развел руками. Молча опустился в кресло.

— Вам… все же не удалось убедить Андрея Александровича? — спросил Воронов.

— Нет. После заседания у нас был длинный разговор. Но Жданов остался при своем мнении.

— А Васнецов?

— С ним я больше не разговаривал.

Воронов медленно покачал головой:

— Идете на риск, Михаил Семенович.

— Мы с вами военные люди, Николай Николаевич. В случае необходимости обязаны рисковать. Даже жизнью.

— Жизнью пожертвовать иногда легче.

— Вы считаете, что я не прав?

— Нет, совсем наоборот, полагаю, что ваши предложения разумны, и я дал это понять на Военном совете. Но настаивать не мог. Не имел на то даже морального права… Думаете, мне легко возвращаться в Москву, не выполнив приказа Ставки? — горько улыбнулся Воронов.

— Он и не мог быть выполнен, — сказал Хозин. — Никто не знал, что немцы опередят нас, начнут наступление на Тихвин.

— «Никто не знал»!.. — все с той же горечью повторил Воронов. — Нас с вами, кажется, учили, что предвидение входит в круг обязанностей военачальника.

— Этот упрек можно адресовать не только нам.

На мгновение в глазах Воронова зажглись тревожные огоньки. Он наклонил голову и сказал тихо:

— Это не утешение. Мы обязаны отвечать за каждую неудачу и перед своей совестью и перед народом. Списывать собственные неудачи за счет противника — значит признать, что ход войны определяет он.

— Но до сих пор так оно и получалось, — угрюмо сказал Хозин. — Немцы наступали, мы оборонялись.

— Это и верно и неверно, Михаил Семенович. Верно потому, что Ленинград по-прежнему в блокаде и немец стоит под Москвой. Неверно же потому, что нам удалось сорвать почти все сроки, запланированные Гитлером. Тем более досадно, что мы не сумели осуществить хорошо задуманную наступательную операцию. В данном случае я адресую упрек себе лично.

— Напрасно, Николай Николаевич, зря вы себя казните. Прорвать блокаду в условиях немецкого наступления на Тихвин, при угрозе, нависшей над пятьдесят четвертой армией, возможности не было. В этом я уверен, так же как и в том, что сегодня продолжать наши атаки на «пятачке» бесполезно — только людей погубим.

— «Пятачок» нам еще пригодится, отдавать его нельзя ни в коем случае! — предостерег Воронов.

— Я и не собираюсь отдавать левобережный плацдарм! Но удержать его — одно, а пытаться наступать оттуда — совсем другое… Прорыв сейчас неосуществим, — слегка повышая голос, продолжал Хозин, — и я не вижу смысла оставлять в резерве несколько соединений с перспективой, что бойцы там превратятся в полудистрофиков, тогда как под Тихвином и Волховом каждый человек, каждая винтовка, каждый танк на вес золота! Не хочу после того, как немцы окончательно закрепятся в Тихвине, утешать себя мыслью, что это «не мой фронт»! И когда фон Лееб соединится на севере с финнами, а на юге с войсками фон Бока, тоже не хочу оправдываться тем, что я, мол, старался всячески, да не смог убедить товарища Жданова в необходимости воспрепятствовать этому.

— И все же не забывайте, Михаил Семенович, что Жданов — секретарь ЦК.

— А я коммунист и командующий фронтом! Авторитет Андрея Александровича для меня непререкаем. Но если я убежден, что он ошибается?..

— Его можно понять.

— Я понимаю, но уступить в данном случае не могу. Прорыв блокады и для меня — самое главное. Однако прямолинейный путь не всегда кратчайший… Словом, разрешите мне через полчаса вручить вам пакет. Если… вы готовы взять его, зная о содержании.

Воронов еще раз пристально посмотрел в глаза Хозину и, коротко ответив: «Я вас жду», вышел из кабинета.

Наступила ночь, зимняя, беспросветная, еще одна ленинградская блокадная ночь.

Люди, которым не предстояло провести эту ночь без сна — в окопах, траншеях или штабных землянках, в цехах у станков или за столами дежурных в районных и заводских парткомах, уже лежали в своих постелях, скованные холодом, забываясь на какое-то время и вновь просыпаясь в тревоге.

Жданов не спал, хотя в третьем часу перешел из своего служебного кабинета в жилой флигелек, расположенный тут же, на территории Смольного, и имел возможность соснуть там часа три-четыре.

Поднявшись на второй этаж, он снял тужурку, сапоги, сунул ноги в домашние туфли и включил стоявший возле кровати на тумбочке радиодинамик. Раздался мерный стук метронома. «Может быть, эта ночь вообще пройдет благополучно, без налетов в обстрелов?» — подумал Жданов. Потушил свет и лег поверх одеяла, не раздеваясь. Лежал, прислушиваясь к мерному, успокаивающему стуку метронома, а уснуть не мог: конфликт с Хозиным мучил его.

Жданов прекрасно понимал, что положение, которое он занимает в партии, в стране и здесь, в Ленинграде, обеспечивает ему последнее, решающее слово в возникшем споре. Ни одна дивизия, ни одна бригада не будут выведены из Ленинграда и наступательные бои в районе Невской Дубровки не прекратятся без его согласия или без приказа Ставки.

В своей правоте он не сомневался. Не случайно его позиция встретила единодушную поддержку со стороны Васнецова и других членов Военного совета. Но сознание, что командующий не только упорно отстаивал свою особую точку зрения, а и, вопреки мнению всего Военного совета, остался при ней, не давало покоя Жданову.