Мартин Эмис - Зона интересов

Но и эти мысли тоже наводят меня на совершенно другие. Например: почему я ощущаю себя больной птицей, не способной летать? Не способной подняться в воздух?

Дядя Мартин рассказал мне недавно историю о Рейнхарде Гейдрихе – светловолосом паладине, которому рок послал медленную смерть от автомобильного сиденья (граната, брошенная в его машину, разворотила обшивку сиденья, нашпиговав диафрагму и селезенку Гейдриха клочьями кожи и конским волосом). Как-то ночью после долгой одинокой попойки Рейхспротектор Богемии и Моравии – Пражский палач – поднялся наверх, в ванную, и встал перед собственным отражением в большом, от пола до потолка, зеркале, достал из кобуры револьвер и дважды выстрелил в стекло, сказав: «Наконец-то я до тебя добрался, подонок…»

Правда состоит в том, что у меня есть и другая причина для обиды на Дитера Крюгера. Кем бы еще он ни был или не был (тщеславцем, хищником, человеком, злоупотреблявшим доверием к нему, бессердечным, порочным), он обладал отвагой.

Ханна любила его. И он был храбр.

Тянуть и дальше было нельзя. В последний день ноября я топтался во дворе «Буна-Верке», пока не увидел плотную фигуру капитана Роланда Булларда. Пропустив его вперед, я неторопливо, не забывая о бдительности, последовал за ним к одному из инструментальных складов, стоявших между Шталагами. Он нес туда наволочку с разложенными на ней деталями разобранного сварочного пистолета.

– «Игроки» , – сказал я. – «Флотские». И – «Жимолость».

– «Жимолость»! Не самые дорогие, но самые лучшие. Вы очень любезны, мистер Томсен. Спасибо.

– Правь, Британия. Я навел кое-какие справки. Внемлите. «Нации, не столь достойные, как ты, падут в своих тиранских устремленьях. Но ты продолжишь процветать, в свободе и величии, на страх и зависть всем», – произнес я. – Мы поняли друг друга?

Он окинул меня взглядом, окинул еще раз и немного склонил свою кубическую голову.

– Я присматривал за вами, капитан Буллард. Завтра я… Вчера я видел, как вы погнули лопасти вентилятора в «Бюро полимеризации». Мне это понравилось.

– Понравилось?

– Да. Еще есть люди, подобные вам?

– Есть, двенадцать сотен.

– Так вот, по причинам, которые нас не касаются, я сыт Третьим Царством по горло. Они уверяют, что протянут тысячу лет. А мы не хотим, чтобы здешние пидоры протянули до…

– До две тысячи девятьсот тридцать третьего. Нет. Не хотим.

– Вы нуждаетесь в информации? Я могу помочь вам?

– Определенно.

– Так поняли мы друг друга?

Он закурил «Жимолость» и сказал:

– Внемлите. «Когда тираны нападут, ты устоишь под вражеским напором, сразишь врага ты наповал. Преодолеешь смуту и вражду, и всем назло восстанешь из руин». Да, мистер Томсен. Мы друг друга поняли.

Обстоятельства сложились так, что до отъезда в Берлин мне предстояло еще раз увидеть Ханну вблизи – на Декабрьском концерте (назначенном на девятнадцатое). Узнал я об этом, лишь когда Борис, в обществе которого я переходил плац-парад Шталага, схватил меня за руку и сказал, надменно и бесцеремонно:

– Быстро. Туда.

Он повел меня к огромному и неожиданно пустому пространству между Женским лагерем и внешним периметром. А когда мы начали пересекать его, легко застонал и признался:

– Это уже довольно давно было. Я безобразно разругался с Ильзой. В постели.

– Невелика беда.

– Но в результате Эстер изводит не только Ильза, но и ее подстилка, малышка Хедвиг.

– Из-за чего вы разругались?

– Ты не поверишь, – Борис мотнул головой, – в тот день я увидел, как она орудует плетью. Наверное, это на меня и подействовало. Я потерпел неудачу…

– Мм, – отозвался я. – Чего она не могла не заметить.

– Ладно бы только это. Я еще и сказал ей: «Да, Ильза, вот лучшая пытка для мужчины в постели. Тут даже плетка твоя не нужна. Просто заставь его потерпеть неудачу».

– Ты думаешь, Хедвиг способна всерьез навредить ей?

– Не так чтобы. Все дело в Ильзе. Они определили Эстер в свои любимицы, и та говорит, что это самое худшее. Все дело в Ильзе. А теперь… ш-ш. Смотри.

Мы приближались к стоящему особняком строению размером со склад, обшитому с четырех сторон свежими досками (впрочем, мокрая скатная крыша его явно протекала). Под ногами у нас похрустывала замерзшая грязь, в синем небе теснились огромные облака цвета слоновой кости, которые словно поигрывали крепкими мускулами.

– О, – выдохнул Борис, заглянув в пробитое на высоте его головы окно. – Сонет. Розе.

Моим глазам потребовалось несколько секунд, чтобы проникнуть за штрихи песчинок на стекле, а затем приладиться к зебристому свету внутри. Большую часть помещения занимали ряды нар и груды какого-то оборудования с небрежно наброшенным на них брезентом. Потом я увидел Эстер.

– Она получает тройной паек. Им приходится заботиться о ней: Эстер их главная звезда.

Под надзором Ильзы Грезе, облаченной в полную форму надзирательницы (пелерина поверх белой рубашки при черном галстуке, длинная юбка, ботинки, туго затянутый ремень с гербовой пряжкой), Эстер и еще пять, нет, шесть, нет, семь девушек-заключенных, а с ними и Хедвиг, исполняли что-то вроде медленного вальса.

– Ильза страшно увлечена этой затеей, Голо. Наша берлинская пятничная давалка думает, что так она катапультируется в высшие сферы культуры, – сказал Борис. – А держится все на солистке. И если та подведет Ильзу…

Я наблюдал за происходящим. Движения Эстер были словно бы и неохотными, но непоправимо плавными, а в паузе она (босая) привстала на цыпочки, сцепила над головой пальцы, и руки ее образовали идеальную окружность.

– Она училась этому? – шепотом спросил я.

– Ее мать состояла в кордебалете. В Праге.

– А что случилось с матерью?

– Мы ее убили. Не здесь. Там. Карательная акция Гейдриха… Как по-твоему, сможет она хорошо вести себя во время концерта? Эстер испытывает большой соблазн повести себя плохо. Перед множеством эсэсовцев. Смотри.

Возглавляемый Эстер медленный вальс возобновился.

– Она родилась… – Борис поднял руку и указал на юго-запад, на ледяные вершины Высоких Татр. – Она родилась и провела десять детских лет вон там… Посмотри на нее. Посмотри на них, Голо, посмотри, как они танцуют в этих полосатых нарядах.

История Дитера Крюгера предсказуемо, но с неожиданной остротой поставила передо мной определенный вопрос.

Я только что простился с Фритуриком Берклем и был представлен его замене (Старому Бойцу, да, Старому Бойцу по имени Руппрехт Штрюнк), когда позвонил Петерс.

– Стало быть, так, – сказал он. – В день Рождества тридцать третьего перевезен из Бранденбургской тюрьмы в Лейпцигскую государственную. Доставлен туда в двести двадцатом «штайре». Там след теряется.