Владимир Шорор - Найдется добрая душа

Огневой взвод — всего двенадцать человек, два минометных расчета — оставила на рубеже наша батарея. Два других взвода, вместе с комбатом, отбыли в Даурский гарнизон готовить зимние жилища, на случай, если не придется здесь воевать.

Шел я сзади и чуть сбоку, чтобы видеть всех, а они брели передо мной по холодной осенней степи, эти неполные два расчета, построенные в колонну по два.

Ближе всех ко мне, замыкающим, шел Грунюшкин. Он сутулился в своей не просохшей за ночь шинели, высоко открывавшей худые ноги в обмотках, нет-нет оборачивался, голубые глаза его, как всегда, слезились. Рядом, стараясь выглядеть заправским воякой, семенил Печников, веснушчатый парнишка семнадцати лет. Его, новичка, еще по-детски радовали военная форма, оружие и сознание, что он — солдат.

Эти двое вызывали у меня острую жалость. Грунюшкин своей тихой безответностью, постоянно катящейся слезой и спрятанным в глазах страданием: жена его погибла под бомбежкой, а дети — мальчик и девочка — остались на Смоленщине, занятой немцами. Печников же был в чем-то еще ребенком и не созрел для военной службы. Забавлялся гильзами, винтиками, гайками, да и сил у него, как у мальчишки. Поэтому, а может быть, потому, что многие вещи называл он ласково-уменьшительно — «котелочек», «винтовочка», «пилоточка», — во взводе прозвали его «красноармейчик».

Много ли наработают они сегодня? Да еще предсказание военфельдшера Корзуна… И поможет ли мне Левка Лузгин?

С надеждой смотрел я на идущих впереди. Там споро и четко шагали Тимофей Узких и Камиль Нигматуллин, моя опора, моя гордость. Что бы я делал без них? Подтянутые, рослые, неунывающие. Узких шутя несет ручной пулемет Дегтярева. На миг Нигматуллин оборачивается, я вижу его скуластое лицо с пронзительно черными раскосыми глазами. О чем они там переговариваются? Скорее всего о фронте, о Сталинграде. Или о японцах, привязавших тут, на границе, намертво десятки наших дивизий.

А за ними еще двое — Антюхов и Капустин. К ним у меня безмолвное почтение. Это немолодые уже солдаты. Отличные, старательные солдаты, но мешает им нести службу возраст. И хотя крепятся они, а что-то побаливает у грузного Антюхова спина; Капустин жалуется — голову ломит, особенно после зарядки. Шея у Капустина перебинтована — фурункулез. Толкуют они сейчас, слышу, о том, кто будет хлеб убирать. Не прихватило бы на полях снегом, мужики-то на войне. Я жадно слушаю, представляю эти занесенные снегом хлеба… Вдруг не уберут? Тревога Антюхова и Капустина мне понятна. Отец мой вырос в деревне и, хотя потом стал инженером — все равно беспокоился о посевах, всходах, уборке. Он-то и научил меня ценить обычный кусок хлеба. Знаю, эти двое сегодня не подведут.

Но вот я вижу Бондикова, и все во мне сжимается. На днях украл он в соседней батарее бритву и пачку махорки. Попался… Его стали бить, а он, отбиваясь, кричал, что покалечит всех фрайеров. Я отправил его на гауптвахту.

— Дураков работа любит, — усмехнулся он, показав латунную коронку на переднем зубе. — Вы копай-город стройте, а я на губе покемарю.

Часто мне хочется врезать ему прямым ударом, как на ринге. Никакие благородные слова на него не действуют.

В паре с Бондиковым идет Жигалин, мой земляк. Работал он грузчиком на иркутской пристани, и мне кажется, еще мальчишкой, я не раз видел его в нашем городе. Ходил он, наверно, как все грузчики, под хмельком, в широченных сатиновых шароварах, заправленных в сапоги с ремешками, подпоясанный куском материи. И потому, что виделся он знакомой фигурой из моего детства, чувствую к нему что-то доверчивое, доброе. И все же он не совсем понятен. Когда я принял взвод и спросил его, кем он был на гражданке, Жигалин тянул, вспоминая:

— Да всяко разно приходилось. Баржи на Ангаре грузил. Малярил. Стеколил. Кого ишшо?.. С Монголии скота гонял. Сусликов опять же два лета с экспедицией травил. Всяко было…

На руке его синела татуировка: «Халхин-Гол 1939».

— А это что? Воевал?

— Но, — утвердительно кивнул Жигалин.

— Чего же молчишь?

— А че говорить?

Из разных людей состоял мой взвод. Но на каждого могучая машина — армия — наложила уже свои отпечаток. Она подчинила всех своим законам, одинаково одела, вооружила, и стали они — кто плохим, кто хорошим — солдатами. С ними-то и предстояло мне сегодня закончить фланговый дзот, махину, почти обреченную на гибель фронтовым опытом военфельдшера Корзуна.

Над этим дзотом потели мы уже шестой день. В скалистом грунте вырыли котлован, вогнали туда бревенчатый сруб, засыпали щебнем отсеки. Оставалось только положить сверху накат — три ряда бревен — и завалить землей, когда пришел Корзун.

Для тех, кто работает на рубеже, появление человека из полкового лагеря — всегда разнообразие, надежда на какую-то новость, повод перекурить, позубоскалить.

Корзун сменил на шее Капустина бинт, смазал ихтиолкой его нарывы, осмотрел котелки, хотя осматривать их, по-моему, было нечего: вылизаны хлебным мякишем до зеркального блеска. Затем Корзун раздал всем по две розовые сладенькие горошины.

— Теперь бабы неделю не приснятся, — хохотнул Бондиков. И стал уверять: в этом назначение горошин.

— Дурачок, — сказал Корзун, — это же витамины.

— А я, товарищ военфельдшер первого ранга, про это и разъясняю. Известно, что к чему.

— Ну, разъясняй, разъясняй, — усмехнулся Корзун, и мы вдвоем спустились в дзот.

Корзун оглядел стены маленькими, умными глазами. Левый у него подергивался: был контужен Корзун еще на финской войне, а в сорок первом ранен под Москвой. И, конечно, он углядел то, чему ни я, наспех подученный на командирских курсах, и никто из моих не воевавших еще солдат не придали серьезного значения. Мы не закрепили бревна скобами, и образовался сильный перекос. Корзун сказал:

— Поедет!..

Я мгновенно представил: «Поедет» — значит не выдержит, осядет, обрушится. Тогда не выскочить: тонны земли, щебня, бревен раздавят всех, кого застигнет в дзоте обвал.

— Был у нас такой случай под Волоколамском. — Корзун расстегнул шинель, достал коробочку с табаком. Из-под шинели блеснул орден Красного Знамени, от которого я с трудом отвел глаза. — Трое погибли, двоих за такой дзот — под трибунал.

— Что же теперь? Разбирать его, что ли? Да мне голову снимут…

— А людей задавит, думаешь, медаль дадут?

Корзун навалился и пошатал слабо закрепленное бревно.

— Вот что… Закрепи срочно скобами. Выстоит. У нас на фронте саперы так делали. И обходилось. Побольше скоб только вбей. Тебе-то Лузгин привезет, скажешь ему…

Это было вчера.

Вчера же, после разговора с комиссаром, я заходил к Лузгину. Был Левка таким же младшим лейтенантом, как и я, вместе кончали командирские курсы. А здесь, на рубеже, он оказался единственным из нас, кто хоть немного разбирался в строительном деле. До войны Левка учился в стройтехникуме. Вот и стал здесь прорабом. Ведал всеми материалами, распределял их, проверял, как мы строим. На прорабской должности, не предусмотренной никакими штатами, жилось Левке, в общем, свободно. Взвод сдал он сержанту, поселился в отдельной утепленной землянке, на закрепленной за ним грузовой машине ездил в дальние гарнизоны.