Владимир Шорор - Найдется добрая душа

— Опять этот Лузгин?

Почему «опять», я не понял. Но почувствовал: теперь уж Левке несдобровать. И торопливо добавил — главная вина, конечно, моя. Я строил, я ведомость подписывал.

— Он, значит, и ведомость успел подсунуть? Та-ак. А с выводами не торопись. Разберемся. И ты в людях учись разбираться. Сколько тебе — девятнадцать? Уже двадцать!.. Пора понимать, кто такой Корзун и что такое Лузгин.

Комиссар поздоровался с солдатами, всматриваясь в каждого. Потом обошел вокруг того, что еще недавно было почти готовой огневой точкой, присел на бревно.

— Подвигайтесь ближе, — позвал нас.

— Политинформация будет? — ехидно спросил Бондиков.

Комиссар не ответил, достал большой кожаный кисет.

— Сначала покурим, товарищи. Давно небось настоящий табачок не пробовали?

К нему потянулись, оживились, заулыбались.

— Это совсем другой компот, — сказал Бондиков.

Брали табак деликатно, на одну цигарку, а комиссар поощрял:

— Не стесняйся, ребята, закуривай!

Это был ароматный, легкий табак. Сладковатый дым его, после дерущего горло самосада, в который подмешивали для экономии и толченую крапиву, и даже хлебные крошки и бог весть что, — сладковатый дым его обволакивал нас и приятно кружил голову.

Я ждал, что решит комиссар. А он поднялся, неторопливо снял кожаный реглан, взял лопату.

— Ну, орлы, к ночи сделаем? — и поплевал в широкие ладони.

Мы растерялись… Понимает ли он, что говорит? Тут дней на десять работы…

— Отступать нам некуда, как в Сталинграде. Некуда. Забайкалье за нами. Сибирь за нами… — Он показал рукой на запад, на дальние синие сопки. — Сделаем?..

Никто не тронулся с места. Но лица солдат стали сосредоточенно-напряженными.

— Да кто его знает… — сказал Тимофей Узких. — Попробуем, однако, — поднял с земли ломик и встал рядом с комиссаром.

Тишина.

— Эх, где мои семнадцать лет? — воскликнул лысеющий Антюхов, сбросил рывком шинель, схватил канат, двинулся к торчащим из провала бревнам.

— Айда, одни татарин в две ширенга становись! — скомандовал Нигматуллин и с топориком полез помогать Антюхову.

Нет, этого я не мог предвидеть. Поднялись и Жигалин, и Грунюшкин, и Печников, и все остальные. И сначала медленно, а потом быстрее полетела, замелькала, распыляясь в воздухе, выброшенная из провала земля.

Только Бондиков сидел на жухлой траве, спокойно докуривал цигарку. Я посмотрел на него с ненавистью. И увидел в ответ укоризненный взгляд.

— Что? Думаете, Бондиков хуже последней падлы? Думаете, я не гражданин страны? Ладно, может, когда еще и Бондикова вспомните, товарищ младший лейтенант. — Он прислюнил окурок, спрятал его в отворот пилотки и, не глядя на меня, пошел с киркой на плече туда, где пыль стояла столбом.

Я подбежал к Жигалину, вместе с ним налег на бревно, которое уже перехватывали Антюхов, Капустин и наш спаситель военный фельдшер первого ранга Корзун.

Жигалин сразу стал главой нашей маленькой группы. Он сноровисто подсовывал ломик под неподъемно-тяжелые бревна, и они легко подавались с места, орудовал палками, как рычагами, командовал: «подняли», «стоп», «идет помалу», «лежит на месте». А когда я, надсажаясь, едва не выпустил скользкий конец бревна, Жигалин ловко подхватил его, закрепил бруском, сказал:

— Все вы хочете делать навалисто. А надо, чтобы прогонисто. Ну, берем! Ать-два, дружно!

В разгар работы подъехала грузовая машина. Из кабины вылез Левка Лузгин. Он сразу увидел комиссара, как-то странно шевельнул губами и побежал к нему.

— Скобы! — загремел комиссар. — Где скобы?!

Левка растерянно молчал.

— Та-ак. А что, если я тебя сейчас тоже разменяю?

— Как это разменяете? — еще более растерялся Левка.

— А очень просто: как ты скобы на сало, так я тебя — на патрон…

Я почувствовал, что у меня отхлынула кровь от лица и все напряглось внутри, — какой же гад этот Левка! Я сжал кулаки, вплотную подошел к нему.

— Ну, ну! Спокойно, Савин! — Комиссар чуть заметно подмигнул мне. — О такую шваль и руки-то пачкать не стоит. Не тронь его!…

Он презрительным взглядом смерил Левкину фигуру от его хромовых сапог до щегольской фуражки и уже совсем спокойно сказал:

— Вот что, герой… Через час чтобы скобы были. Кр-ру-гом!..

— Слушаюсь! — выкрикнул Левка и побежал к машине.

Я понуро молчал, считая себя причастным к Левкиной подлости, и, когда машина отъехала, решился:

— Товарищ батальонный комиссар, я ведь тоже вместе с ним ел это сало. Я же не знал…

Комиссар наклонился, подтянул голенища, измазанные землей, спросил:

— Ну и как?

— Что «как», товарищ комиссар?

— Сало-то вкусное было?

— А что?.. — спросил я, совсем сбитый с толку.

— Да ничего. У нас под Винницей, знаешь, какое сало делают? С чесночком! А в Виннице теперь немцы, — с тоской сказал он. — Вот, брат, какие дела. И пойдем-ка работать, Савин! Задачу свою мы должны выполнить. На то мы солдаты.

И мы работали. В короткие перерывы накуривались комиссарским табаком, и снова откапывали провалившиеся бревна, и вытаскивали их под веселые вскрики Жигалина:

— Раз-два, взяли! Раз-два, девки идут! Раз-два, пива несут.

Нас разбирал смех. Какие тут девки? Какое пиво, если воды-то доброй в этой степи не хватает?..

Никто из солдат не просил отдыха. Только Грунюшкин порой садился на землю, щупал отекшие ноги, перематывал потуже обмотки и снова шел к дзоту.

Комиссар работал то ломиком, то лопатой, засучив рукава коверкотовой гимнастерки, подбадривал:

— Шевелись, орлы! Шевелись!..

Мы уже выгребли землю и сломанные бревна заменили целыми, когда Левка пригнал машину со скобами. Комиссар тут же отослал его пешком в лагерь, сказав:

— Доложишь начальнику штаба — я отстранил тебя от должности.

Потом мы вгоняли скобы. Тимофей Узких бил обухом топора яростно, и за два удара сплеча скоба уходила в податливые бледно-желтые бревна, стягивала их намертво.

А к вечеру, когда из лагеря на грузовике привезли ужин — суп из соленой рыбы, хлеб и перепревший чай, — случилась беда.

Грунюшкин выронил лопату и упал, слабо охнув.

Корзун, работавший все это время наравне с нами, отбросил ломик, первым оказался возле Грунюшкина. Комиссар, я и все солдаты подбежали к ним.

— Больно, больно, — тихо стонал Грунюшкин, побелевший, осунувшийся.

Корзун задрал ему гимнастерку, обнажилась белая кожа с проступившими ребрами, стал сосредоточенно слушать сердце.

— Что с ним? — спросил комиссар.

— Плохо. Надо в госпиталь срочно.

— Бери немедленно машину.

Грунюшкин затих, впал в беспамятство.

Корзун сделал ему укол, привел в чувство, сказал:

— Больше ничем помочь ему не сумею. Несите его в машину!…

Грунюшкина подняли на плащ-палатке, уложили в кузов на сухую траву и стружки, машина тронулась и вскоре скрылась за степным увалом.