Кирилл Левин - Война

Когда я кончил, Тюрин горько заплакал и сквозь слезы пытался по складам разобрать каракули родительского письма, но, ничего не добившись, заставил меня снова прочесть ему письмо.

Таких писем я читал каждый день несколько штук. Скоро начнут приходить письма из дальних мест, с Украины и из центральных губерний.

Мне надо на них отвечать, а это тяжкий труд.

Ротный командир штабс-капитан Чайка готовился к отъезду и разрушал свой домашний уют. Мебель частично оставлял у знакомых, частично в цейхгаузах. Одну собаку подарил, другую брал с собой, двустволки и картины упаковал в ящики и сдал в цейхауз. Мне он заказал с полдесятка прощальных стихотворений на злободневные темы, которые я срочно приготовил ему.

За несколько дней до отъезда начальник гарнизона, в связи с бесшабашным пьянством, скандалами, драками с вышибалами у китайских домиков, шумными очередями у японских домиков, нападениями на китайских торговцев и прочими пьяными историями, самым строжайшим образом запретил отпуска в город. Разрешали отпуск только по личным, запискам ротного командира, по служебным делам. По городу бродили конные казачьи патрули, арестовывая и доставляя солдат: в комендатуру.

Настал наконец день отправки. С утра на станцию двинулись длинной вереницей бесконечные обозы — двуколки, подводы, походные кухни, возы с прессованным сеном, лошади и скот. На улице — оживление, шум, грохот обоза, пыль, ржанье лошадей, мычанье скота.

Наш батальон выстраивается. Нагружены мы до предела. Кроме обычной амуниции, состоящей из скатанной шинели через грудь, винтовки, лопатки, двух патронных сумок, фляжки с водой, котелка и большого вещевого мешка, у нас еще в руках пакеты и мешки с остатками нашего хозяйства. Набитый вещевой мешок не мог вместить всего, что нужно было захватить с собой. Надо было взять запас белья, полотенце, мыло, ложку, кружку, чай, сахар и прочую мелочь, без которой и дня не обойтись. У солдат был неуклюжий, небоевой вид навьюченных ослов, неповоротливых и малоподвижных.

Раздаются последние для нас на этом дворе слова команды:

— В порядке номеров — рассчитайсь!

— Первый, второй, третий, четвертый!.. сто двадцать первый!

Нас сто двадцать один человек в роте. Фельдфебель проверяет по алфавитному списку:

— Аверьянов!

— Я!

— Аникин!

— Я!

— Архипов, Былин, Белов…

— Я! Я! Я!..

Все налицо.

— Смирно! На плечо! Направо! Ряды вздвой! Шагом марш!

Наш батальон присоединяется к остальным. Впереди полка оркестр. Но перед отправкой опять молебствие «о даровании победы православному христолюбивому воинству».

Нагруженные, навьюченные, отяжелевшие, мы стоим и ждем с нетерпением конца молебствия.

И вот длинной колонной, поднимая пыль, растянулся полк на пути к станции.

На станции полно народу. Солдат никто не провожает, у них нет: здесь родных и близких. Но у всех офицеров, фельдфебелей, сверхсрочно служащих здесь семьи, и все они провожают близких.

Шум, крик, толкотня, плач, смех.

На путях длинные составы. В вагонах с обеих сторон по два этажа нар и места для винтовок. В каждом составе вагоны второго класса для офицеров.

Мы занимаем свои вагоны. Сразу становится тесно и душно, несмотря на открытые двери. Вагон полон. Винтовки, скатки, мешки, пакеты заполняют все. Сразу запахло казармой, запахом серого сукна, кожи, ржаного хлеба.

Былин устраивается хозяйственно:

— От туточки в головах мешок, скажем. От туточки повисим котилок. Хай болтается.

Родин сердится:

— Ишь хозяин — хату соби строит! Будто женывся, та новым мистом обзаводится.

— Ну, а як ж? Може нам два месяца жить здесь. Обзаведешься!

Я выскочил из вагона. Успею еще насидеться в нем. Денщики Чайки вносят в его вагон походную кровать и меховой походный мешок для сна.

Вдруг появляется моя приятельница — японка. За ней тащат корзину со сладкими булками и пирожными. Она угощает всю роту.

Чайке, фельдфебелю и мне она принесла торты.

Я отхожу с ней в сторону. Мне неловко. На нас обращают внимание. Солдаты подсмеиваются. Но она не уходит, пока поезд не отправляется.

Ее губы пытаются улыбнуться, глаза застилаются слезой, подбородок по-детски смешно прыгает…

— Ваниська… Твоя уеззай?.. Твоя моя забудь? Да?.. Забудь? Моя глаза твоя не видай? Никогда не видай?

Я смотрю на бегущие по щекам слезы, на дрожащий подбородок и думаю о том, что никогда больше не увижу этого милого лица. Но я никогда не забуду привязанности нежной женщины с густыми черными волосами и золотистыми огоньками черных глаз…

На всю жизнь сохраню я в памяти своей маленькую фигурку и этот последний горячий лепет…

Наконец, последний приказ — горнисты играют сбор. Фельдфебеля кричат:

— Садись! В вагоны! По местам!

Паровоз гудит, дергает, вагоны скрипят, и поезд медленно отходит. Солдаты орут ура, с перрона машут шапками и платками. Многие бегут за вагонами.

Станция медленно уплывает назад и исчезает…

Нет больше Никольска.

Нет казарм, строя, учения; нет китайского базара, нет японской кондитерской…

Утром, на большой станции, остановка.

Мы выползаем из вагона. У круглой водокачки из длинной загнутой вниз трубы хлещет громадная струя воды. Никак не умыться. Подставляешь ладони, а вода разлетается брызгами во все стороны, обливая всех. Намокшие и плохо умытые, мы бежим с чайниками и котелками к кипятильнику. У вагонов толпы китайцев продают белые сайки. Высокими, пронзительными голосами они орут:

— Сааа-ика! Сааа-ика! Халоса саааика!!

Былин весел и жизнерадостен, как жеребенок. Он орет, поет, хохочет. Яркое солнечное утро, холодная вода, молодость, природный оптимизм будоражат его и веселят.

Он завел беседу с китайцем:

— Ходя, ты какой губернии?

— Олеха, семяшка, яблоки.

— А какого уезда?

— Копейка два штука.

— А какой волости?

— Сама сволоца… Зачем лугаеса? Да?.

Былин хохочет.

К нашему вагону подходит фельдфебель:

— Здравствуй, Расхвёль!

— Здравья желаю, господин фельдфебель!

— Ну, как ехать? Ничего?.. На следующей станции явиться к ротному. Спрашивал тебя.

— Слушаю!

Чайка накупил кучу красивых почтовых открыток и просит писать ему дорожные стихи.

— Вот, пожалуйста, по поводу белых гвоздик… Это очень красиво, не так ли?.. И рисунок удачный. Потом… Помните, вы составили список нот, которые я выписал из Москвы? Там была «Элегия» Рахманинова… Однажды вечером она мне играла ее… Вот, пожалуйста, если можно…

Чайка чуть-чуть краснел, чувствуя некоторую неловкость, но отказаться от стихов не мог. Тем более, что и прервать внезапно посылку стихов нельзя было…

Я изготовлял стихи в популярно-лирическом стиле, близком к жанру любовного романса. Это было несложно и больше всего удовлетворяло его и, очевидно, его подругу.