Кирилл Левин - Война

Мою попытку устранить элемент сантиментальности, освежить и осовременить форму стиха он мягко и вежливо отверг.

На остановке я принес ему стихи:

Этим стихотворением он заполнил открытку с гвоздиками.

Другое он приготовил к отправке на следующий день:

Здорово завинтил! Чего не сделаешь для хорошего человека! А главное — чтоб заказчик был доволен.

А вот Харбин. Кажется, совсем недавно я проезжал мимо по дороге в Никольск! Мелькали город за городом, станция за станцией. А теперь все опять, только в обратную сторону. Как будто пьяный механик пустил ленту не с того конца.

Солдаты, высунувшись, смотрят на высокие здания домов, на куполы церквей и хором орут:

— А церквей-то, церквей, ах, твою… А б… то, боже мой!.

Эту коллективную полковую остроту, пущенную с чьей-то легкой руки, сделали обязательной и, приближаясь к какому-нибудь городу, неукоснительно повторяли.

Насколько Былин весел и радостен, настолько Тюрин печален и угрюм. Он целыми днями сидит или лежит в своем углу, благо его оставили в покое. Только Былин беззлобно его задевает и тормошит, не давая ему, как он объясняет, «с тоски удавиться».

— Тюрин, а Тюрин! Да тебе я, пузатая кобыла, говорю или нет? Тюрин!. Да отвечай же!

— Ну, чего тебе?

— Знаешь ты, куда едешь? А? На войну! Воевать будешь. Ружейный прием помнишь? На руку! Коли! Раз-два! Прямо в пузо немцу! Потом другого, третьего! Крест получишь — домой героем приедешь!

Взводный отзывается:

— Эта баба пока повернется, сама на штык напорется, вся вода из него вытечет. Сразу худой станет!

Родин относится к событиям спокойней:

— Зря катаемся. Пока доедем, война кончится. Погуляем и обратно поедем. А в военное время день за два считается, — приедем, а там и домой! Вот и вся война! Спасибо немцам!

Кто-то отвечает:

— Таким дуракам, как ты, — всегда первая пуля… Домой! Вот дурак!..

— А што думаешь? Разве немец противу нас может долго устоять? Наших понапрут, откуда хочешь. С России, с Дальнего Востока, с Сибири, с Туркестану, с Кавказу…

— Ну да, ты скажешь, с Кавказу! А турки хрен собачий? Еще туды подмогу посылать надо.

— Зачем посылать? Турок флотом угробить можно…

— Не, брат, Россию никто победить не может!

На больших перегонах Былин возмущается:

— Що це за вагоны, до витру нимае куда сбегать. Жди, пока вин встанэ… А мени, може, зараз треба!

— Зараз… чушка полтавская! Натрескается сала, аж выпирает, а потом, как пушка, бухает…

Мы приближаемся к огромному селу. Нет, это городок! Солдаты у окон и дверей. Опять старая острота с незначительной вариацией:

— А церковь-то одна только…

Заблестела река. Это Баляга или Макырта. Мы подъезжаем к Петровскому заводу, Верхнеудинского округа, Забайкальской области. Сюда были сосланы некоторые декабристы, и жители показывают на горе в лесу их могилы. Покосившиеся и позеленевшие, покрытые мхом камни со стершимися от времени надписями…

На всех путях длинные составы, наполненные солдатами. На дороге образовалась значительная пробка. Сотни эшелонов сбились на ближайших станциях. Мы простоим здесь три дня. Благо торопиться некуда…

Так ехали мы уже много дней и много ночей.

Наконец, засинел Байкал.

Едем вдоль берега. Поезд влетает в длинные, темные туннели и вновь вылетает на солнечный простор Байкала.

Огромное озеро, точно море, без берегов, и, точно на море, синие волны с белыми гребешками, и над волнами детский плач белых чаек.

Многие окончательно загрустили в ожидании свидания с родными. Теперь почти на каждой большой станции, когда подходил эшелон, стояли толпы крестьян и ожидали своих сыновей.

Нашего Тюрина родители с трудом разыскали. Они поджидали эшелон четыре дня, а когда поезд пришел, чуть-чуть не прозевали сына. Встреча была тяжелая. Мать Тюрина, еще не старая женщина, вцепилась руками в сына и, рыдая навзрыд, причитая и истерически всхлипывая, кричала:

— Куда вы дите мое забираете?! Куда?.. Оставьте вы Коленьку моего… Оставьте!..

Отец стоял молча и мял фуражку. Он низко опустил голову, и слезы длинной ниткой текли по щекам и бороде.

Подошел Чайка:

— Ладно, ладно, матушка, не плачь! Привезем тебе сына обратно.

Мать не отпускала Тюрина и, гладя руками его мокрое от слез лицо, кричала:

— Ребенок мой маленький!.. Куда тебя берут от меня?

Потом она передала ему образ от бабки Анисьи, долго крестила его и просила Чайку:

— Ваша милость, сберегите Коленьку, пожалейте, ваша милость, спрячьте вы его там…

Когда поезд отходил, она пробежала немного рядом с вагоном, потом упала ничком и, подняв лицо, кричала:

— Дите мое, дите мое!.

На следующий день, на большой оживленной станции, у вагонов тринадцатой роты появились родители унтер-офицера Никитина, обвиненного в убийстве фельдфебеля. Они ничего не подозревали. Когда им рассказали о сыне, отец, седой старик, досиня побледнел, долго ничего не мог говорить и шевелил посиневшими губами. Мать, очевидно глухая, вопросительно смотрела на старика, ничего не понимая. Долго они так стояли, пока старик с трудом проговорил:

— Адресок, ребятки, можно? Где его найти?

Ему объяснили. Они постояли, потом ушли и, снова вернувшись, стояли до отхода поезда.

Понял ли старик, что грозит его сыну?..

В Самаре мы получили пополнение из запасных. Какая ирония судьбы: большинство запасных — немецкие колонисты.

Они плохо говорят по-русски. Они с головы до ног подлинные немцы. И вот едут воевать с немцами.

В последние дни нас гонят с непривычной скоростью.

Затирает, видно, без нас…

— Должно, туговато дело. Больно заторопились.

— А говорили: покелева доедем, и войне конец!

— Погоди, миляга, прежде нам с тобой конец, а потом и ей конец!

— И куда это столь народу гонят — и понять невозможно! По многу тысяч, по многу полков, батарей, эскадронов… Поди, и в штабах сосчитать не смогут.