Кирилл Левин - Война

— Товарищ, и! Взгляните на это красное знамя — символ свободы, счастья и братства. Скоро оно взовьется над всем миром. Но для этого нужно, с вашей стороны еще одно небольшое усилие. Родина и Временное правительство ждут от вас этого. Могу ли я заверить вашего командующего, — жест в сторону командующего 3-й армией, — могу ли я дать ему слово, что вы все, как один, пойдете туда, куда он вас поведет?

Керенский величественно повернулся к командующему армией генералу Данилову.

Фотографы направили аппараты на министра, чтобы запечатлеть для потомства этот «исторический» момент, десятки корреспондентов с блокнотами в руках — облепили автомобиль.

Отчеканивая каждое слово, Керенский громко выпалил:

— Генерал! По первому вашему зову солдаты славной 4-й особой дивизии пойдут за вами, куда бы вы их ни повели. Революция, свобода, братская солидарность, цивилизация требуют жертв, и солдаты готовы их принести. — И сунул свою руку генералу, а потом порывисто облобызал его.

Не успел Керенский оторваться от обвислых губ генерала, как из рядов 16-го особого полка донеслось:

— Это еще как сказать, господин министр, пойдем ли мы в наступление. С замирением ждали, а ты с новой войной прискакал.

Керенский сразу изменился в лице. Дернувшись в сторону полка, он, заикаясь, крикнул:

— Честные солдаты не прячутся за спины товарищей, а высказывают свои мысли открыто и прямо. Шкурники и трусы не нужны армии. Революция не потерпит измены. Кто согласен с этим трусом, которому собственная шкура дороже интересов революции?

Я уже ничего не соображал и не видел.

Передо мной проплыла «Пулеметная горка». Снег. Новенькие серые шинели.

Министр повторил вопрос. Тогда я отдал винтовку взводному и, одернув гимнастерку, твердым шагом вышел на поляну.

Никогда я не слышал такой тишины, как в этот момент. Сколько времени это длилось — не знаю, но вдруг треск раздался сзади меня. Я обернулся. С высокого дерева, по-лягушачьи раскинув ноги, свалился солдат-венерик.

Кто-то насмешливо, с притворным вздохом, проговорил:

— Загляделся, голубь.

Энергичным жестом Керенский пригласил меня к автомобилю. Точно загипнотизированный, дошел я до машины. Пораженная моей дерзостью, свита министра расступилась. Чтобы скрыть дрожь в ногах, я до боли в суставах вытянул ноги. Но что я буду говорить? И я взглянул на свой полк.

Тысячи стальных штыков, сверкая на солнце, дрожали в воздухе.

— Земля и воля, господин министр, нужны живым. Мертвым не нужна воля. Мертвым не много надо земли. А в наступление мы не пойдем…

Что-то сдавило, горло, я не мог больше говорить.

Я снова взглянул на полк, и снова увидел я поблескивание дрожавших штыков. Но почему такая тишина? Ведь я говорил то, что думают солдаты. Военный министр, опустив голову, смотрел на вздрагивающие шеренги. Лицо его покрылось мертвенной желтизной. Но вот он повернулся к длинному поручику, должно быть адъютанту, и что-то сказал ему. Через несколько секунд командир полка, выпятив грудь, стоял перед Керенским.

— Полковник, как военный министр и член Временного правительства предлагаю вам уволить этого солдата из рядов русской армии. Трусы и шкурники не нужны революции.

Полковник взял под козырек и встал на место. Одинокий, всеми забытый, я стоял около автомобиля, каждую минуту ожидая ареста.

— Чего стоишь? Иди! — с нескрываемой злостью бросил адъютант полка.

Не зная, куда идти, я пошел в роту связи. Но своего места в строю я уже не нашел. Оно было занято.

Солдаты жали мне руки, ободряли. И это было для меня лучшей наградой. Я был не одинок.

По своей душевной простоте я думал, что меня уволят из армии, отпустят на родину. Министр приказал изгнать меня из армии, и его слово должно быть законом.

Но я ошибся.

Вечером меня вызвали в штаб полка за документами. Я забрал вещевой мешок со скудными солдатскими пожитками, простился с товарищами и отправился в канцелярию полка.

Командир роты капитан Мельников, передавая мне подписанный аттестат, насмешливо проговорил:

— Ну-с, господин протестант, желаю всяческих успехов. Пиши из деревни. Спутался с Ушаковым, теперь пеняй на себя.

И затем как-то запросто спросил:

— Ты много получил за свое выступление?..

Я изумленно посмотрел на ротного. Капитан Мельников продолжал:

— Ты не продешеви. Такие вещи хорошо оплачиваются… Что же ты молчишь, собака? Ну, пшел!

В штабе полка меня встретил адъютант и провел к командиру полка.

Полковник Караганов, в туфлях, в ночной белой рубашке, сидел на походной кровати. Едва закрылась за мной дверь, как он вскочил с кровати и, застегивая брюки, подскочил ко мне:

— Ты давно, сукин сын, стал большевиком?

Я не состоял в партии. Я лишь состоял в кружке старых особцев, уцелевших от «Пулеметной горки», который возглавлял Ушаков. Какой я большевик, когда я не знал программы партии? Большевики требовали мира, роспуска солдат по домам, раздела помещичьей земли, восьмичасового рабочего дня, — за это был и я. Какой я большевик, когда я не подавал никакого заявления о приеме в партию? Но сейчас, когда командир полка спросил меня, кто я такой, я твердо и зло ответил:

— Так точно, большевик, ваше высокоблагородие.

Здоровенный удар по уху сшиб меня с ног. Я упал на этажерку с книгами и свалил ее.

— За что, ваше высокоблагородие? Не имеете права бить. Это не старый режим…

— Ты еще о праве заговорил! Вот тебе право, негодяй! — оглушил он меня кулаками. — Я тебе покажу свободу. Распустились, мерзавцы! — с трудом владея собой, кричал полковник, продолжая лупить меня.

Я закрыл лицо руками.

Пошатываясь, полковник дошел до походной кровати и тяжело опустился на нее. Немного отдохнув, он достал флягу со спиртом и прильнул к горлышку. Затем снова подошел ко мне.

— Знаешь, чего мне твоя выходка стоит? Мерзавец! Сорок лет украл. Сорок лет! Полк из-за тебя, мерзавца, приходится сдать. Вон, негодяй! — закричал он и вытолкнул меня из комнаты.

В коридоре меня ждал конвой. Взглянув на сумрачные лица солдат, я понял, в какой отпуск хотят меня отправить. Конвойные были из батальона смерти. Они молча взяли меня под руки и вывели через задний ход на двор мызы, где стоял крытый санитарный автомобиль.

— Не бежать! Пошевелишься — заколем! — угрюмо бросил один из них с нашивками вольноопределяющегося.

В Двинске меня сдали начальнику крепостной тюрьмы.

В тюрьме меня три дня продержали в одиночке, а на четвертый вызвали к начальнику тюрьмы.

— Читал, читал, молодой человек, о ваших подвигах. Для начала неплохо. Если и впредь так будете преуспевать, то… — показал он на горло, — веревка вам обеспечена… Ну, что же мне с тобой делать? Впрочем, посиди, а там видно будет.