Кирилл Левин - Война

Посадили меня в камеру № 8. Это была огромная, со сводами, комната.

Едва за мной закрылась дверь, как заключенные вскочили с нар и радостно закричали:

— А, новичок! Свеженький!

— Из какого полка будешь, браток?

— Ты ли это, чертова голова? — раздалось с верхних нар.

Оттолкнув обступивших меня солдат, бесценный друг и приятель Ушаков сгреб меня в объятия и, крепко сжимая, сказал:

— Ну, поздравляю тебя! Сдал ты экзамен на большевика.

Ночью мы долго не могли заснуть. О многом мы переговорили в эту ночь. Под утро я спросил Ушакова:

— Ушаков, а ты давно в партии?

— С двенадцатого года.

— Шесть лет? А в полку много членов партии?

— А ты как думаешь? Есть. Хватит. При мне их было много, а сейчас наверное еще больше…

— Но почему же я не видел их?

— Чудак ты. Что же, ты хочешь, чтобы большевик повесил на грудь плакат и всем говорил, что он большевик? Да тогда бы нас всех, как цыплят, переловили.

Ушаков отвернулся и быстро заснул, а я долго не мог сомкнуть глаз.

Не проходило дня, чтобы тюрьма не пополнилась солдатами. В 5-й армии не было воинской части, которая не имела бы в тюрьме своих «представителей». В шутку солдаты величали себя «депутатами», а тюрьму — «армейским комитетом солдатских депутатов». Действительно, двинская тюрьма явилась для нас школой, курсами большевизма.

Когда я пришел в камеру, в ней сидело пятьдесят восемь человек; к концу июля в ней уже было девяносто два. За неимением мест на нарах, мы по очереди спали на полу. Всех, кто попадал в тюрьму, мы встречали как единомышленников.

Неунывающий Ушаков спрашивал:

— Братва, хотите знать, когда нас выпустят из тюрьмы?

— Когда?

— Когда в тюрьму вся армия переберется, а этого недолго ждать.

Но иногда сдавал и Ушаков. Забьется на нары и сидит грустный и задумчивый, ни с кем не разговаривая.

Тут наступала наша очередь утешать его.

Газеты в тюрьму попадали редко. Но мы и без них знали, что делается на свете. О крахе июльского наступления мы узнали от арестованных на другой же день.

В камере установилось правило: кто раньше проснется, тот должен лезть в окно узнавать, что делается на тюремном дворе. Когда солдат взбирался на окно, мы спрашивали:

— Ну, как, держатся еще котелки?

— Держатся, ребята, держатся.

А это означало, что в воротах по-прежнему стоят преданные Временному правительству часовые из батальона смерти.

После приезда Керенского 4-я особая дивизия, очищенная от смутьянов, была признана боеспособной. Она должна была идти в наступление вместе с батальонами смерти.

С оркестрами музыки, красными знаменами выступала дивизия на фронт.

Стянутая со всего фронта артиллерия несколько часов молотила по немецким окопам. Такой артиллерийской подготовки солдаты не видели за все время войны.

В десять часов утра в атаку кинулись батальоны смерти. Вслед за ними должна была броситься на врага и доблестная 4-я особая дивизия. Ко тут случилось то, чего не предусмотрели генералы.

Дивизия пропустила батальоны смерти, заняла окопы и остановилась. Из штабов армии, корпуса, дивизии летели в полки грозные приказы с требованием наступать, Все было напрасно. Тогда дивизии был предъявлен ультиматум. Если полки не выступят, не поддержат окопавшихся у немецких проволочных заграждений батальонов смерти, артиллерия откроет огонь по дивизии. Но не помог и ультиматум. Тогда, чтобы устыдить «трусов», «изменников», офицеры дивизии одни бросились в атаку. Но солдаты не пошли за ними. Тогда командование корпуса отдало приказ отвести дивизию в тыл. Полки не подчинились этому распоряжению. Идти в тыл — это значило быть обезоруженными и расстрелянными.

Дивизия получила второй ультиматум — в двадцать четыре часа очистить окопы. И в виде устрашения было выпущено несколько шестидюймовых снарядов по окопам.

Но солдаты, засев у бойниц, держали фронт, зорко следили за немцами, наблюдавшими за этим удивительным поединком.

Командование выпустило около сотни снарядов по своим окопам и перенесло огонь на немцев. Не хотите уходить, — хоть фронт держите.

Но нам и в голову не приходило изменять родине, переходить к немцам, как об этом писали эсеровские и меньшевистские газеты, распространяя о солдатах особой дивизии уйму небылиц.

Они, например, называли день и час, когда дивизия в полном составе и с развернутыми знаменами перейдет к немцам и этим оголит фронт, предаст интересы революции.

Назначенный день, когда дивизия должна была уйти к немцам, давно прошел, а особая дивизия все еще продолжала оставаться в окопах. Она не только не покинула позиций, а отразила несколько яростных атак немцев, решивших воспользоваться нашими неурядицами, захватила около сотни пленных и большие трофеи.

На другой день пленные были отправлены в Двинск как доказательство нашей боеспособности. Солдатам интересно было знать, как отнесутся к их «сюрпризу» командование и меньшевистский комитет армии.

Но меньшевик — все меньшевик. И не зря в особой дивизии слово «меньшевик» стало потом ругательным. Командование армии и комитет приняли пленных, трофеи, а через два дня в газетах этих господ мы читали:

«ГЕРМАНИЯ НАКАНУНЕ КРАХА

Вчера в расположение Н-ской стрелковой дивизии перебежало 98 голодных немецких солдат. Пленные в один голос заявляют, что продовольственное положение Германии катастрофическое. Германия накануне краха, бунты и восстания грозят взорвать кайзера Вильгельма».

Мы не верили своим глазам. Как же это так? Ошиблась, что ли, редакция газеты? В тот же день в Двинск были командированы ходоки с опровержением. Как же можно так врать?

— Почему врать? — холодно спросил председатель армейского комитета кадет Виленкин.

— Так ведь не перебежали немцы, а в бою мы их захватили. Понимаете, в бою… Во время штыковой атаки.

— А почему вы думаете, что газеты именно о вас писали?

— Девяносто восемь пленных захватили мы, и в газете столько же указано…

— А в Н-ской дивизии столько же в плен перебежало… — серьезно отвечал Виленкин. — В армии не одна ваша дивизия, и вы не можете всего знать…

После неудачного июльского наступления под Двинском, в котором 5-я и 12-я армии растеряли все свои отряды смерти, Северный фронт продолжал оставаться на своих прежних позициях.

Августовский рижский прорыв, занятие немцами Риги на несколько дней всколыхнули тыл России. В сводках штаба верховного главнокомандующего снова замелькали названия городов, крупных железнодорожных станций, сел, местечек, сдаваемых немцам. А потом на Северном фронте снова наступило затишье.

Лишь одни неугомонные разведчики по-прежнему чего-то усиленно искали. Чего они искали и искали ли они вообще чего-нибудь, — на этот вопрос вряд ли кто мог ответить. Нужно же было чем-нибудь заполнить военные сводки штаба верховного главнокомандующего.