Максим Бутченко - Три часа без войны

Илья неловко положил журнал на полку, инстинктивно пригладил волосы на голове — в лучших традициях древних русских купцов, которые хотели обратиться к даме, — и проговорил: «Вам помочь? Я знаю об этих книгах почти все».

На следующий день состоялось их первое свидание. Кизименко, как обычно, пришел раньше. Он всегда приходил раньше, как будто торопился успеть прожить свой срок жизни, боялся, что она утечет сквозь пальцы, бренностью и тщетой. Таня жила недалеко — на Краснопутиловской. Он стоял перед обшарпанным подъездом хрущевки: разбитая лавочка, перевернутая урна, невысокая деревянная свинцово-серая оградка, скрывающая черную потертую пядь земли, на которой росли, точно на лысине, тонкие волоски зеленеющей травы. Весенние лучи солнца падали на коричневую грязь, осветляли ее, а рваные лужи после дождя отражались световыми бликами на бурой ржавчине железных дверей подъезда.

«Как же все убого, разбито, разрушено даже без разрушений, — думал он. — Создано уже разрушенным — вот в чем парадокс. Почему так? Что в России ни делай, какой дом ни выстраивай, выходят рухлядь и развалины. Словно разруха и была спроектирована. Нужно строить все заново, строй прогнил. Необходимо что-то неординарное, мощное, все сметающее на своем пути. Революция!»

И тут дверь распахнулась — и показалась девушка. В тот вечер они гуляли по старому парку, покрытому извилистыми асфальтированными дорожками, как паутиной. Люди, по идее, должны запутаться в линиях асфальта, которые внезапно закруглялись, заплетались в диковинные узоры. Они гуляли по дорожкам, говорили о бесконечных возможностях языка, о том, что человек уже заранее запрограммирован на понимание символов и объектов.

— Ты знаешь, что младенец может различать живое и неживое? Откуда ему это знать? Он еще и сказать ничего не в силах, а тут — нá тебе, осознает: мама живая, резиновая игрушка — нет. Думаю, что с самого начала в человеке заложена программа, основа, матрица. Мы можем понимать вещи, не понимая их. И только потом приходит их определение — на разных языках. Младенец понимает, что вот на картинке слон, а потом, спустя годы узнает, что слон называется слоном. Название — это формы, а в нас прошит код естества вещей, — рассуждал Илья.

— Ух, ты слишком все усложняешь, разве ты не думал, что программа пишется в тот момент, когда и считывается? Это неостановимость жизни, она сама себя создает в единственный момент, который есть у нее, — в настоящем. Будущего нет, ведь нет переживания себя, а прошлое навсегда останется только тем, что мы прочувствовали. Жизнь — это чувства, собранные, как копна пшеницы, — отвечала ему Таня.

Илья смотрел на нее и удивлялся, как рассуждает эта девушка. Он еще не задумывался о женитьбе, но жажда женщины и вечное влечение к противоположному полу не давали ему покоя. Не раз, подпитываемый юношескими гормонами, он бродил по полуночному Питеру у грязновато-серой фольги Невы. На поверхности воды виднелись отражения фонарных огней, напоминающие яичный желток. Вдалеке темнели горбатые очертания поднимающегося моста. Илья прогуливался вдоль железной плетеной ограды у реки и спрашивал небеса, почему так одинок. И вот то ли небеса ответили ему, то ли просто пришло время — он разговаривал с Таней о чем-то большом и важном.

— Знаешь, есть такая шутка, что у рыбок в аквариуме памяти хватает ровно на восемь секунд. А когда они расходятся в разные стороны, то забывают друг друга и вновь сближаются, опять знакомятся. Но я думаю, что это не шутка: человек утром и вечером хоть на немного, но отличается от себя. Я где-то прочитал, что всё постоянно меняется. Мы становимся другими уже через несколько часов, не говоря уже о годах. Как корабль Тесея. Слышала о таком? Мы вновь и вновь перерождаемся, как клетки организма, которые сменяются каждые семь лет. Так и наша душа. Давай знакомиться каждый день, — с чувством предложил Илья.

Но вспомнить, что ответила Таня, Илья не успел.

Дверь в камеру СИЗО внезапно открылась, и на пороге возник третий узник. Немного потоптавшись у входа в «хату», новенький арестант прошел к окну под взглядами двух заключенных. Постоял под зарешеченным окошком, потом театрально развернулся к ним и громко представился:

— Ну, здрасьте, молодежь! Меня зовут Пётр Никитич, — приветствовал их седовласый старец с бородой до груди и в сером мятом пиджаке с огромным кровавым пятном на левой стороне.

Появление третьего заключенного оказалось столь же неожиданным, сколь и ожидаемым. Илья и Лёха почти не разговаривали, каждый погрузился в свои мысли, болото прошлого. Так должно было продолжаться долго, но явление старика народу смешало все карты. Дед размашистой походкой направился к нарам, попутно бормоча себе что-то под нос.

«Забавный старик», — подумал Кизименко, наблюдая, как тот снял потертые коричневые туфли и почесал ногу через мышиного цвета носок с рваной дыркой, будто прокушенный зубами. Из носка сыпалась всякая требуха. Парочка следила за необычной процедурой удаления соломы, песка и еще бог весть чего. Казалось, все это высыпалось из тела старца, будто он распадается на кусочки, а потом собственноручно эти кусочки пускает по ветру. Впрочем, дед был слишком занят, чтобы думать о высоких материях или поэтичных образах. В его голове прокручивалась вчерашняя сцена, после которой у него, собственно, и появился кровавый след на пиджаке.

— А, сыночки, прошу прощения, устроил я тут проверку санэпидстанции, — вдруг громким голосом заговорил Пётр Никитич. — Я в ваших краях впервые, занесла меня нелегкая, ешкин кот!

Тут старик сделал такое движение, словно рубанул шашкой по врагу.

«Дед, наверное, еще белогвардейцев помнит, того гляди папаху вытянет, начнет напевать революционные песни и плясать „Яблочко, да на тарелочке“», — улыбаясь подумал Лёха.

В тот момент, когда последняя буква мыслей Лёхи, как уходящая электричка, мелькнула в сознании, дед повернулся в его сторону. Затем отложил ботинок, слегка погладил тупой край своей снежной бороды и произнес суховатым голосом всего лишь одну фразу:

— А ты, сынок, считаешь, что я еще революцию помню? — прокаркал он и внимательно посмотрел на молодого человека.

Сказать, что слова деда шокировали парня, — значит, просто деликатно промолчать. Фраза пожилого заключенного, подобно петарде, взорвалась в груди Лёхи — и тот подскочил на месте.

— Ка-а-к. Не понял. Дед, а как это ты… — больше он не смог ничего сказать, запнулся на полуслове.

Довольный старик прищурил один глаз, словно целился из трехлинейки, а потом незримо и неслышно «пальнул» — коротко выдохнул.

Илья наблюдал за сценой «обстрела» с нескрываемым интересом. Со стороны это выглядело так: дед копошился в своей соломе, осматривал дыру на носках (причем, лишь часть серой ткани прикрывала мозолистую пятку старика), а потом вдруг повернулся к соседу и сказал что-то о революции, мигая глазом при этом, как старый облезлый дворовый кот. Вся эта сцена заняла буквально пятнадцать секунд, прибавив к общему подсчету несколько рваных мгновений.