Михаило Лалич - Облава

Две девочки с косичками склонили головы, — и они признают свою вину и готовы принять на себя часть надвигающегося несчастья. Старуха опустила руки. Она наперед знала, что на хорошее надеяться не приходится, но такой беды не ждала. Всем известный Шако, весь в крови, с налитыми кровью глазами стоит перед ней, как бешеный волк, которого нужда заставила среди бела дня спуститься в село, оглядывает ее дом, примеряется, с какой стороны его поджечь. Пощады теперь не жди. Болезненная судорога пробежала по спине, с трудом преодолев ее, старуха выпрямилась и вскинула голову. «Пусть поджигает, — сказала она про себя, — только бы детей не тронул. Пришел и наш черед, давно пора…»

Заставив себя улыбнуться, — даже в голосе ее чувствовалась улыбка, — она сказала:

— Милости просим, Шако из леса, если уж тебя черт принес! Чего ты здесь ищешь?

— Твоего сына. Где он?

— Это тебе лучше моего известно.

— Узнает он, почем фунт лиха, когда я дознаюсь, где он. Кто в доме?

— Больная женщина. Если задумал жечь, позволь хоть ее вынести.

Ладо показалось, будто он слышал этот разговор когда-то давно и что он знает все до последней мелочи, еще с того времени, когда это происходило первый раз. И дом, эта западня, которая влечет к себе, чтобы захлопнуть, ему знаком, и больная в постели видится ему наподобие бледного призрака. Призрак этот мог бы ожить, обрести лицо, имя, с чем-то связаться, если бы у него было время и силы сосредоточиться на нем. Однако нет ни времени, ни желания, ничего нет, он опустошен, сломлен, и ему до смерти надоели бесконечные варианты насилия и борьбы за жизнь. Хорошо бы очутиться в лесу, большом, с горами и обрывами, и заснуть. И вдруг на этот полный дремы лес, в который он вот-вот войдет и в котором тут же утонет, дунул легкий ветерок, и ветки зашептали друг другу: «Это она, Неда, заблудилась и укрылась здесь — хоть взгляни на нее…» Однако с другой стороны поднялся другой ветер, покрепче, и ветки тотчас отступились от своих слов: «Нет, это не она, Неда далеко, кто позволил бы ей сюда прийти? Оставь Неду в покое — в такой день нехорошо думать о своем…»

— Кто такая эта больная женщина? — спросил Шако.

— Не знаю, — сказала Лила. — Привел ее Пашко Попович, его спрашивай.

— А он хотя бы здесь?

— Нет и его. Пошел подбирать мертвых.

— Каких мертвых?

— Каких найдет. Все мертвые одной веры, у них одна церковь — черная земля.

— Нет, не одна, — сказал Шако и рассердился: — Говори это своему сыну, а не мне!

— И ему говорила, да не помогает.

Ладо не слушал их, его мысли неотступно привязаны к этой больной: странная незнакомка, надо бы зайти поглядеть, но он боится закрытого помещения. Давно уже боится, — и только когда он не один, забывает об этом. Это даже не страх, а какой-то коварный, зловещий, постепенно нарастающий гнет, который вдруг начинает его душить и от которого поднимается такое головокружение, что он не может отыскать дверь. Он устал; он, конечно, в силах заставить себя войти внутрь, но там он застанет незнакомую женщину и только время потеряет. «Не пойду, — решил он про себя, — я не сумасшедший! Мало ли больных женщин на свете, а еще больше заблудившихся. И даже будь это Неда, чем я могу ей помочь? Только сильнее запутаюсь, и будет еще тяжелее. Да и не она это, откуда ей взяться, ее арестовали бы, если б поймали. Просто у меня голова кругом пошла от всех этих фантазий…»

— Я хочу посмотреть на больную, — сказал Шако.

— Чего на нее смотреть? — спросил Ладо. — Какая-то женщина. Лучше пойдем.

— Я быстро. — И Шако торопливо вошел в дом.

Шако думал, что старуха их обманывает, что она скрывает какого-нибудь важного начальника, пьяного или больного; или, может быть, кто-нибудь зашел отдохнуть и застрял тут. Пусть даже это будет не большой начальник, пусть будет средний, гость или приятель Филиппа Бекича, либо по дороге зашел, либо захотел хватить ракии — голодный волк и шелудивым теленком доволен. Главное, пустить кровь, обагрить дом, чтобы пошли толки в народе. Кровь — лучшее доказательство, что коммунисты еще живы и не присмирели от страха. Он взял в руки пистолет и влетел в комнату. Подошел к кровати, ожидая выстрела, приподнял одеяло и встретил испуганный взгляд Неды. Ему стало стыдно, что он напугал женщину, он быстро закрыл ее снова одеялом и больше уж ни на что не смотрел. Вышел он злой: проклятое место, проклятый день, то и дело выкидывает с ним черт шутки.

— Старуха, — крикнул он, — дай поесть!

— Что-нибудь найдется.

— Не что-нибудь, а хлеба, копченого мяса и ракии, да поживей!

— Постараюсь поживей, только бы скинуть тебя со своей шеи!

Втолкнув девочек в дом, чтобы помогли ей и не боялись, она занялась едой. Шако и Ладо остались одни.

Небо еще светлое: солнце зашло, но зато вовсю сияет луна. На поля с реки и озер потянулись пряди тумана, несется бешеный собачий лай, весь день его не было слышно, и теперь он неистовствует вовсю. Временами его перешибают черные волны победной песни.

Одно «ду-ду-ду-ду…» движется по шоссе в сторону плоскогорья, другое — катится вниз по полянам в долину Караталих. Между этими двумя отвесными стенами, которые то и дело поднимаются из пустоты и низвергаются в нее, где-то близко раздается топот лошадей и обрывки разговора. На дорогу выезжают две пары саней; на первых, согнувшись, сидит старик с бородой.

— Пулеметы везут, — сказал Ладо.

— Нет, думаю, убитых. Впереди Пашко сидит.

— Тот с бородой? Может, смахнуть его?

— Нет, пусть едет.

Солнце зашло, а месяц засиял вовсю, леса и горы пожелтели, снег позеленел. Пашко Попович не заметил этой перемены, опустив подбородок на грудь и уткнув лицо в бороду, он закрыл глаза — дремлет. Он возит мертвых и время от времени погружается в их необъятный мир, исполненный тьмы и покоя. Но это лишь короткие минуты сна, в остальное время в сознании возникают ограды, придорожные фруктовые сады, дома, межи, села с собачьим лаем, мимо которых он везет свой груз, вперемежку с далекими воспоминаниями об Обраде Горопаде в ту осень, когда вода сносила мосты. Потом Пашко видится воскресенье — гудят пчелы, подувает ветерок, он сидит на кожухе и перелистывает Жития святых Евсевия и Памфила — как римляне преследовали захваченных христиан в Александрии, Египте, Финикии и Тивериаде.

«Их обоих посадили на верблюдов и так везли по городу и били плетьми, а потом сожгли на большом костре перед собравшимся народом. А когда их повели на смерть, некий воин, сопровождавший мучеников, попытался оборонить их от нападавших. Разъяренная толпа напала на него и в мгновение ока отвела на лобное место, где отрубили ему голову. Так кончил жизнь смелый герой божий, по имени Вис, борьба которого за благочестие достойна великой похвалы. Вслед за ним замучали огнем Епимаха и Александра, которые долго до того были узниками…»